Рассказы про охотников таежников – . ( 5) / .

Зимовье у Мишкиного отца было одно, а значит, все путики были круговыми, рассчитанными на дневной
переход.
ФОТО [email protected]/DEPOSITPHOTOS.

Еще с лета мужики вели разговоры о том, что в этом году может прибавиться волков. По осени, до заброски в тайгу, они стали встречать серых разбойников то на реке во время рыбалки, то в полях. Видно было, что зверь этот расплодился и живет вольготно, чувствуя себя хозяином.

А зимой, уже по малому снегу, волки стали приходить к деревне. Усядутся темными тенями за огородами и ну тянуть свою песню. Аж мороз по коже.

Собаки дворовые, не таежные, лежали по кутухам и делали вид, что спят, не слышат волчьего воя. А когда снега подвалили, разбойники осмелели. Начали крайние деревенские стайки пробовать на прочность, овечек резать.

Без труда раскрывали крышу, раздвигали жерди и устраивали разбой. Чуть не каждое утро то здесь, то там голосили бабы, обливаясь слезами по скотине, испорченной волками.

Дошла очередь и до Федуловых. Мария, мать Миши-Тубы, каждую ночь выходила, слушала скотину. И вот однажды утром прибежала в дом и с порога благим матом:

— Волки! Волки!

Миша тут же подхватился (на лавке спал, не в горнице), пимы надернул, телогрейку уже на улице натянул — и в стайку. Дед на печке проснулся:

— Ружье-то! Ружье возьми! Вдруг стрельнет?

А Мишка уже в пригон ворвался, а там большой хоровод. Скотина перегородки снесла и друг за другом в бешеном галопе. В потолке дыра светится, в дальнем углу овечка хрипит. Двух волков Мишка сразу увидел.

Один в шею корове влип и тащился за ней, стараясь свалить. А второй другую овцу резал. Парень не раздумывал — схватил того, что на корове висел, за шкуру, отдернул от жертвы и с разворотом об опорный столб головой врезал. Развернулся и еще раз. Бросил здесь же, ко второму кинулся, да тот, видно, почуял неладное, маханул так, что и не задержался в дыре. Удрал…

Дед, рассматривая добычу, определил, что это волчица. Матерая.

— Ловко ты ее приложил. Ни единой целой косточки в голове. Молодец внучок!

Мишкин дед раньше был знатным охотником. Это он обустраивал, обихаживал тот участок, где теперь отец Мишкин охотится. Избу рубил, ловушки делал, все надеялся, что с сыном там промышлять будет. А получилось так, что всего один сезон и отохотились вместе-то.

Уже выходили из тайги после промысла, дед и провалился под лед. И костер быстро сварганили, и отогрелся вроде бы, и одежду высушили, а простуда засела. Летом ноги распухли и отказали. Вся охота насмарку. Да что там охота! Жизнь кончилась. Ведь для настоящего промысловика тайга — это и есть жизнь…

Несколько ночей караулил Миша волков, устроившись в сугробе с дедовским ружьем. Звезды считал, любовался, как они беззвучно перемигиваются. Но волки больше не приходили в деревню.

Видно, не простую волчицу добыл парень. Она и правда была огромная, не меньше самого охотника. Отец, вернувшись по весне с промысла, долго любовался растянутой на сарае шкурой волчицы. Ощупывал, измерял четвертями и даже принюхивался к мездре.

— Значит, говоришь, убил одним замахом?
— Так, батя, она же корову… Я и напугался малость.
— Напугался? Значит, так. На тот сезон вместе пойдем.

Мать услышала этот разговор и вмешалась:

— Нашел охотника! Чего он тебе поможет? Ему только десять лет. За ним же глаз да глаз!
— Сказал — пойдет. Лыжи надо делать.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ТАТЬЯНЫ ДАНЧУРОВОЙ.

Но война смешала все планы. Многих луковчан, парней да мужиков, сразу забрали, а кого-то только «подписали». Это значит, они жили в деревне, работали в колхозе, а котомку наготове держали. Зимой слух прошел, что старших ребят будут посылать в тайгу. Попада́́л в этот список и Мишка.

Когда Мишу записали в бригаду, дед стал каждый вечер обучать его таежным хитростям: как правильно плашку заряжать, как не заблудиться в падеру, как зимовье содержать, когда приходишь уставшим и надо быстро обогреться приготовленными заранее дровами. Учил, как прокормиться в тайге тем, что добудешь, как ремонтировать лыжи и где хранить добытую пушнину, чтобы не досталась мышам…

Отца на фронт долго не брали, загнали на лесозаготовки, а уже оттуда прямиком на фронт. Успел только сказать, что ружье оставил у Сереги, друга, и уехал. Мать потом к этому Сереге ходила несколько раз.

И плакала, и угрожала, и уговаривала — нет, говорит, ничего не оставлял. Недаром твердят, что предать может только близкий человек. Ладно хоть Мишка дорогу на свой участок хорошо знал. Три сезона помогал отцу, даже проходили по путику вместе. Так что основы охоты уже были в голове у парня…

Через какое-то время всех ребят собрали в правлении. Прочитали бумагу, где говорилось, что все, кому исполнилось двенадцать лет, становятся трудообязанными. Мишке было только одиннадцать, и он стоял с малолетками, возвышаясь над ними на целую голову.

Дядька из района спросил:

— А ты что стоишь? Сколько лет?

Мишка, стушевавшись перед чужим человеком, промямлил еле слышно:

— Одиннадцать. Скоро….
— Одиннадцать? Ты что, не хочешь помочь быстрее одолеть врага?
— Хочу.
— Тогда переходи в эту группу. Вон какой вымахал верзила!

С этого дня он стал работать в колхозе. Его друг Толя-Чиля был старше на целый год, хотя ни ростом, ни весом похвастать не мог. Но был настырным, въедливым и очень упертым. Если ему давали какое-то задание, разбивался в лепешку, но задание выполнял…

Решение о добавке пушного плана пришло, когда сезон уже подходил к концу. Оставалась только весёновка. Было решено организовать несколько бригад из детей, хоть как-то знакомых с промыслом. Конечно, ребятишки направлялись в ближние тайги, только Миша-Туба отправлялся на отцовский участок. Ему в напарники был определен Толя-Чиля.

Дед, сидя на печи, сотрясал кулаками от бессилия, узнав, что внук идет в тайгу без ружья. Уже который раз укладывал себе на колени старую кремневку, оглаживал ее безвольной ладонью и снова бубнил себе под нос:

— Не работает она, не работает….

Мишка успокаивал и деда, и мать, постоянно всхлипывающую:

— Да ладно! На кой оно, ружье-то? Только мешать будет. Плашник поднимем и будем работать.

Дед вздыхал, ворочался.

— Там под крышей, на чердаке, Миша, там пальма лежит. Отец-то твой вместо посоха таскал. Слышишь?

Пальма, или рогатина, была грозным оружием и представляла собой огромный нож с толстым обухом, встроенный в крепкий посох. Этой пальмой легко было срубить сучок или жердь, продолбить дырку во льду, а при необходимости добить раненого зверя или защититься от него. Правда, в последнем случае охотник должен быть достаточно крепким и умелым.

Весёновка начиналась с появлением первых признаков наста, когда снег на солнышке начинал жухнуть и превращаться в корку, которая на ночь становилась почти что льдом, а за день опять оттаивала. У многих охотников это было самое любимое время промысла. Перелом зимы на весну сам по себе радует любое живое существо, в том числе и человека.

Лесные обитатели (белка, соболь, колонок, горностай, лисичка), зачуяв удлиненный день, становились более активными, пронырливыми, легче попадали в ловушки. Одно огорчало: мех становился тусклым, неблескучим. Такая пушнина стоила дешевле зимней. Но ребята понимали, что вряд ли получат что-то за нее. Хорошо, если поставят несколько трудодней в журнале учета…

По рассказам деда, по каким-то отрывочным воспоминаниям самого Миши, по затёскам старым, заплывшим смолой, они быстро отыскали все путики и, как могли, насторожили ловушки. На приманку использовали поначалу принесенных с собой вяленых рыбешек. Работа началась…

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ТАТЬЯНЫ ДАНЧУРОВОЙ.

В плашки попадались одни белки. В самом начале весёновки сработала пара кулемок. В одну попала маленькая рыжая соболюшка, в другую — крупный, светло-коричневый колонок. Белок приносили в зимовье, оттаивали и снимали шкурки при тусклом свете жирника, заменяющего дорогую свечу. Тушки аккуратно потрошили, кишки чуть проквашивали и использовали на приманку для следующих белок. Тушками питались.

После постных домашних щей варево из белок казалось царской пищей. Что-то доставалось и Чернышу. Но пса не баловали, так как от него работа не требовалась. Его взяли с собой только для охраны: а вдруг ранний медведь объявится? Миша вместо посоха таскал по тайге отцовскую пальму. Таскал просто так, для важности. Но помнил наказ деда…

Глаза слепило ярким весенним солнцем и невыносимо белым снегом. Тепло стояло — хоть раздевайся да загорай. Самое доброе время в тайге: ни комаров тебе, ни гнуса, любую работу можно ладить. Именно в такое время охотники обихаживали свои угодья. Готовили лес для зимовья и даже ставили сруб, чтобы просыхал.

Строили кулемки, готовили и растаскивали на нартах плашки, которые стояли одна от другой на расстоянии «глаза». А если путик был дневной, вот и считай, сколько надо ловушек по тайге растащить. Забота о ловушках ребят не беспокоила. У Мишкиного отца путики были отлажены и работали исправно. Только не ленись, бегай по насту да собирай добычу.

А один раз отдых себе устроили. Нагрели воды и банились в тазу. Мишка выглядел здоровым, как настоящий мужик, а вот Толик был худосочным, как ребенок. Он радостно плескался в тазике и даже смешно гукал. Миша, когда увидел, как Чиле просторно в тазике, невольно пожалел его, подумал: «Мне было тяжело, а в нем, в этом Чилимёнке, где еще и мышцы-то не выросли, откуда сила?»

Силы и правда не было. Были воля и желание победить. Победить если не супостатов, то хотя бы себя. И поверить в эту свою победу. Мишка вспомнил, как он заставлял Чилю таскать чурки к зимовью и ворчал на него, что тот не таскал их, а катал.

Вспомнил, как он посылал его на путик одного, а сам в это время уходил на другой, как тот замолкал, хмурился, но молчал. Уходил, опустив плечи и тяжело подтаскивая лыжи, неумело подшитые камусом. И каким радостным он возвращался, пройдя этот путик, преодолев расстояние, поборов, может быть, страх! Как задорно он потом рассказывал все до мелочей, что видел за день, о чем думал!

А думал он все больше о том, как убежать на фронт. Казалось, что именно там, на войне, его ждет настоящая работа, что там, на самом переднем крае, он непременно совершит подвиг. И бабка будет плакать и гордиться своим внуком…

Ночью Мишка просыпался от всхлипываний Чили.

— Ты чего ревешь?

Тот замолкал на какое-то время, но потом снова корчился и всхлипывал.

— Ноги… Судорога ноги выворачивает…

Мишка перебирался на нары к другу, нащупывал сведенные судорогой ноги и начинал разминать их, гладить. Постепенно боль отступала, разрешала поспать. До следующей ночи. Мишка, вспоминая, как он сам тяжело тащил отцовские лыжи, завершая длинные путики, невольно думал: «Как же Чиля шагал за мной? И ведь не ныл, не плакался на усталость»…

Между ребятами уже не первый раз начинались разговоры о том, что скоро надо будет закрывать плашки, кулемки, готовиться к выходу из тайги. Дни становились теплыми, снег за ночь не успевал промерзнуть, и ближе к обеду охотники начинали проваливаться в снежную кашу.

— Если на путике пятый раз, а путиков всего пять, значит, сколько дней мы охотимся?
— Так мы же еще отдыхали, баню делали.
— Да. И еще два дня падера была, тоже не ходили.
— Получается, месяц живем. Даже больше.

Медведь остановился. Шерсть на его загривке приподнялась, из раскрытой пасти выкатился глухой рокот. ФОТО LUAAR/DEPOSITPHOTOS.COM

Так, неспешно переговариваясь, ребята шли по лыжне. И вдруг почувствовали, как что-то изменилось. Словно кто-то притаился и наблюдает за ними. Откуда-то наплыла тревога. Приостановились, покрутили головами в разные стороны. Мишка увидел первым.

— Вон на склоне стоит. Видишь?

На краю склона, широко расставив лапы, стоял огромный медведь. Он задирал кверху нос и втягивал в себя сырой весенний воздух. Ребята замерли в нерешительности. Страх медленно заползал за ворот, втаскивая с собой ледяной холод.

— Он нас сожрет! Сожрет, гадина!
— Заткнись, Чиля! Тебя не тронет. Что там у тебя жрать? Одни мослы!

Медведь покатился по склону на всех четырех лапах, стаскивая за собой подтаявший на солнцепеке снег. Скатившись, попытался выбраться на снежный наст, но тут же провалился. Начал тяжело прыгать, с каждым прыжком обрушиваясь в снег.

Ребята видели, какой он большой, тяжелый. Чиля, сдерживая рыдания, кинулся к ближнему кедру, но запутался в лыжах и упал на коленки. Затем вскочил, увидев, как остервенело ощетинился рогатиной в сторону медведя друг и напарник Миша-Туба, подошел к нему на деревянных ногах и, ухватившись за ту же пальму, замер.

Медведь тоже остановился. Он всматривался в ребят своими маленькими, не привыкшими после берлоги к яркому свету глазками, принюхивался. Шерсть на загривке приподнялась, из раскрытой пасти с оттопыренными губами выкатился глухой рокот. У ребят задрожали колени, но они продолжали стоять, не отводя глаз от зверя.

В эти события вихрем ворвался Черныш и так стремительно налетел на медведя, хватая его сзади и отхаркивая выдранную шерсть, что тот, забыв о ребятах, стал отбиваться от собаки. Вскоре он развернулся и, отфыркиваясь и ухая, побежал в сторону крутого склона.

Там, под горой, медведь и собака долго гонялись друг за другом, пока зверь не поднялся по своему следу и не скрылся за бруствером. Ребята, расслабившись, уселись на снег под кедром. Чиля рассматривал пальму и трогал пальцем острие.

— Надо наточить.
— Угу. Надо…

Три дня выходили ребята до деревни, ночуя в переходных зимовьях, голодные, мокрые от жидкого снега и пота, заливающего глаза, в раскисших, развалившихся ичигах. Но впереди был дом, и это придавало сил…

Чиля жил с бабкой, болезненной, сварливой старухой. Родителей он не имел и знать о них не хотел. Мишку прямо на крылечке встретила мать и, повиснув на нем, заголосила на всю деревню. Здесь же, не входя в дом, он узнал, что дед помер вскорости, как они ушли в тайгу. А через какое-то время принесли похоронку на отца.

— Так что теперь одни мы! Ой одни остались! — выла мать.

Миша почти волоком затащил ее в дом. Не успел раздеться, как в окно брякнули. Хромой сосед, дядя Коля, служащий при колхозной конторе посыльным или сторожем, сообщил, что из района прибыл уполномоченный, требует немедленно пушнину.

Мишка сам не пошел, отдал мешок. Дядя Коля, не задержавшись и минуты, пошагал обратно, широко припадая на одну ногу. Крикнул только:

— Денек отдохни и на работу! Война!

На другой день ни свет ни заря прибежал Толя-Чиля. Так и светился от радости.

— Мы больше всех пушнины сдали! И нас наградят за это ружьем. Одностволка. Новенькая.

Он крутился по избе, и радость хлестала из него через край. И уже уходя, с порога, как бы себе самому, сообщил:

— Завтра на работу. Повезут на лесозаготовки. Пойду ичиги штопать.

Так и потянулись военные годы для ребят в тяжелейших работах. После весёновки они попада́ли на лесозаготовки. На посевной они уже не были прицепными, а уверенно ходили за плугом. Потом косили сено, городили заездки для выполнения плана по рыбозаготовке. И делали множество другой работы, нужной в тылу и необходимой для фронта. Для Победы.

Источник

handf.mirtesen.ru

Случайные встречи. Таежная драма

Гроза началась внезапно и, хотя мы укрылись под развесистой ёлкой, через полчаса основательно вымокли. Ставить палатку и разводить костёр показалось некомфортным. «Мы же недавно проплыли мимо избы, – сказал я, – давайте вернёмся и заночуем там». В избе было прибрано, пыли на столе не было. Казалось, что хозяин ушёл недавно. Возле избы на берегу лежала перевёрнутая новенькая лодка. Бросалось в глаза, что в избе не было ни пилы, ни топора, ни другой домашней утвари. Я поинтересовался у проводника:

– Кто здесь живёт, и где он может быть?

– Эта изба Коли Носова, он вероятно, на озере охотится на уток.

– А как он охотится, ведь лодка здесь?

– А у него небольшая на озере есть, «шитик» по-нашему. С неё и охотится. Ставит щиток из еловых лап, утки в этом случае не боятся, а собираются в кучу. Он подплывает к ним и стреляет. Очень добычливая охота. Год тому назад мой сын промышлял с ним, пятьдесят штук привёз.

– А почему он остался в тайге, обычно охотники после сезона возвращаются домой.

– Носов, – рассказал он, – два года тому назад взял в аренду эти угодья и уплыл вместе со своим дядей. Пушнину, однако, не сдавал, а продавал шоферам на «зимнике». В этом году охотовед решил вывезти его отсюда, поехал на тягаче, но застрял в болоте и вынужден был вернуться. Так он и остался здесь.

Второй раз я услышал о Носове в сентябре этого же года. Оказавшись рядом с его избой, решили заглянуть. Всё там было разбросано, стол покрыт пылью, видно, что в избе давно никто не живёт. Лодку мы увидели километрах в двадцати ниже по течению, она была приткнута к берегу, на ней стоял новенький мотор. У напарника кончились сигареты, и он решил обменять мелких окуней (корм для собак) на табак. Нас встретил прихрамывающий на одну ногу высокий старик, возле него крутились два щенка, взрослых собак не было видно.

– Ты Коля Носов? – спросил я.

– Нет, я его дядя, Иван Максимович.

– А где Коля? Мы заглядывали в избу, там его нет.

– А он ещё дальше живёт, выше по реке.

– А где бензин берёте?

– На «зимнике». Выменяли у шоферов за пушнину, весной на лодке перебросили сюда.

– Я слышал, что вы не сдаёте пушнину, а продаёте шоферам.

– Наговор это. Зимой сдали сорок белок заготовителю, закупили муку.

– А ты чем занимаешься?

– Собак у нас кто-то убил, взял вот двух щенков, выкармливаю.

На обратном пути заночевали в избушке с двумя охотниками, Узнав, где мы были, поинтересовались:

– Колю Носова видели?

– Колю нет, а вот с его дядей, Иваном Максимовичем встретились. Он сказал, что Коля где-то в верховье реки живёт.

– Врёт дядя. У них на двоих одна лодка, так что он тут же был, услышал, что вы подплыли, и убежал. Коля от всех скрывается. Вороватый он. Весной, когда сойдёт лёд, шарится по избушкам, что ценное найдёт, тащит.

На следующий год мы остановились в избе на берегу реки. Хозяйка – по-местному бабка Марья, бодрая старушка, хотя и преклонного возраста. Живёт одна в избе, построенной её мужем. У неё две собаки и любимец кот. Есть даже ружьё.

– А почему не живёшь в деревне, с людьми? А вдруг занеможишь?

– Кем я там буду? Приживалкой. А здесь я хозяйка. Летом часто лодки мимо проплывают, навещают. Если что случится, помогут. А зимой здесь в трёх километрах зимник проходит, машины часто ездят, шофера подвезут до деревни.

К Марье приплыл внучатый племянник, работник газокомпрессорной станции, которых здесь зовут кратко «газовики». Как-то мимо избы проплыл и не остановился охотник с двумя добытыми лосями. «Ай, Ванька, жадный стал, – запричитала бабка, – не дал Марье мяса». «Её тут все понемногу подкармливают, – сказал Антон, – привыкла. А Иван торопится, пока мясо не «завяло», иначе «газовики» не купят».

Под вечер возле избы остановилась лодка, вышли двое.

– Кто такие? – это вопрос к нам.

– Да так, люди, – небрежно бросил я. – А ты кто?

– Это Андрей, сын Коли Носова, он после отца арендовал эти охотничьи угодья, – сказал тихонько племянник.

– Вот оно что! Хозяин здешних мест! – я картинно предложил ему место рядом на бревне.

– Да нет, торопимся, – бросил он уже спокойнее.

Дня через три он снова приплыл, угостил лосятиной, попросил достать ему незарегистрированное ружьё.

– Я не смогу купить тебе его без разрешения милиции, сейчас с этим строго. Получи лицензию, вышли мне её с доверенностью, тогда куплю.

– Мне нужно ружьё, которое нигде не числится.

– Зачем тебе такое? Ты же охотник-промысловик.

– А я вот иду в тайгу, все видят, что я без ружья, а оно у меня в лесу хранится.

Андрей сообщил, что Иван Максимович умер минувшей зимой: «Я весной приплыл, дверь в избу закрыта. Заглянул в окно, вижу, мёртвый лежит. Вернулся домой и сообщил, что отец умер. Мы взяли его костюм, приплыли, чтобы похоронить, а оказалось – умер дядька Иван». Звучало как-то фальшиво. Он сообщил родным о смерти отца, даже не убедившись, кто же на самом деле умер.

В третий раз мы попали в эти места весной. Май выдался холодный и снежный. В поисках уток курсируем по реке. Поднимаемся вверх и тихо, на самых малых оборотах, только, чтобы можно было управлять лодкой, плывём вниз. Приятель сидит на носу с ружьём, я с кинокамерой за мотором. Вижу, как метрах в ста на берег выходит лосиха, спускается в реку и плывёт на противоположный берег. Даю полный газ и начинаю снимать. Догоняю лосиху и боюсь, как бы не задеть её лодкой – расстояние в видоискателе искажается. Потом приятель сказал, что мог бы дотронуться до неё рукой. Лосиха выскакивает на берег и скрывается в лесу.

Заночевали в избе Коли Носова. Ночью выпал снег, заметно похолодало. И это первого июня. Решили не искушать судьбу и переждать непогоду в тепле. Возле избы навалены сосновые чурки. Чтобы не было скучно, колем дрова. Устроили даже соревнование: кто с меньшего количества ударов расколет чурку.

Осматривая избу, нахожу толстую общую тетрадь. Это оказался дневник Носова. Слова написаны неправильно, некоторые вообще разорваны, чувствуется, что с грамотой автор не в ладах. Записи кратки: был там-то и там-то, добыл белку, подстрелил рябчика. Многие дни пропущены. Мы пришли к выводу, что автор обращался к дневнику тогда, когда ему не везло на охоте, или было плохое настроение: «Три дня на охоту не ходил, отдыхал, варил себе и собакам. Хотя, какой это, к чёрту, отдых»?

При чтении дневника, мы обратили внимание, что Коля тепло отзывается только о любимой собаке и сыне, ни словом не упоминая, ни жену, ни дочерей: «Сегодня день рождения Бульки, сварил ему похлёбку повкуснее». И далее: «Андрей, когда ты приедешь? Я покажу тебе места, богатые белкой и соболем. Возвращайся скорей». Сын в это время проходил службу в армии. Нигде не упоминался дядя, которого он и привёз сюда. Но больше всего поразила фраза: «Как плохо жить одному»! А ведь он жил рядом (по таёжным меркам) с родственником.

Но самое интересное было в конце дневника: «Отец, где ты! Я искал тебя там-то и там-то, но тебя, нигде нет»! Эту запись сделал Андрей, когда, обнаружил дядю мёртвым. Значит, считал, что отец жив. Записей две, вторая, сделанная двумя неделями позже, более сдержана.

Последние две записи сделаны в сентябре того же года. К отцу он уже не обращается, просто сообщает, что такого-то числа уплывает домой. Но, если Андрей смирился с мыслью, что отца нет в живых, то для кого он делает эти записи? Не для мёртвого же! Если Коля погиб в тайге, то куда делись собаки? Если скрылся и где-то живёт, как обходится без соли, спичек, боеприпасов? Да и зачем? Вопросы, вопросы, вопросы…

На второй день нашего пребывания в избе неожиданно приплыл Андрей с приятелем. Я с ним знаком по прошлым приездам. Андрей обрадовался, что мы перекололи ему дрова, он для этого и приплыл с помощником. Зимой заниматься заготовкой дров будет некогда, надо охотиться. Узнав, что мы видели лосиху, возмутился:

– Почему не подстрелили?

– А что с ней делать? Нам столько мяса не съесть.

– Нам бы продали.

Я попытался расспросить его об отце, но он уклонился от разговора. Его спутник был более разговорчив:

– Мы думаем, что Колю убил дядя. Они часто ссорились, поэтому и жили в разных избушках. Дядя умер от голода. Один охотник выходил из тайги и заглянул к нему. Изба не топлена, еды ни какой.

– А почему он не уплыл домой? Ведь у него была моторная лодка.

– Совесть, наверно, мучила.

На обратном пути мы заглянули в избушку дяди. В ней всё разбросано, говорили, что это постаралась росомаха. Рядом на могильном холмике православный крест: «Бурмантов Иван Максимович». Ни даты рождения, ни смерти. Всё, что осталось от человека, добровольно обрёкшего себя на одиночество и голодную смерть. Они жили почти рядом, два близких человека, но так и не нашли общего языка.

Через десять лет мы остановились в этой избе. Всё прибрано, разложено по своим местам. На столе записка: «Туристы! Прошу соблюдать чистоту и порядок, мусор после себя не оставлять». И подпись: «Хозяин здешних мест».

 Джемиль Коростелёв

hunfis.ru

Рассказы промыслового охотника. / Сибирский охотник

Карпов А.В. 

Охота на медведя

Скрип двери и шёпот входящего в зимовьё отца: «Медведь!» мгновенно заставил меня вскочить с жёстких нар и забыть о разболевшейся голове.

— Где?

— Вон там вышел, — спокойно произносит отец, показывая рукой на противоположный берег и вслушиваясь в гомон лаек.

— А где собаки?

— Вулкан переплыл, остальные — не знаю.

Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное.

Но накатывающийся собачий лай не умолкал.

Мысли — чётко и быстро: «В магазине карабина пять патронов. Всего пять! А вдруг?.. Ружьё отцу для подстраховки, «Белку» не берём — лучше двустволку двадцать восьмого».

Сдёрнул с гвоздя, переломил — пусто: «Чё-о-о-рт! Где патроны!?»

Прыжок к рюкзаку с боеприпасами.

Четыре пулевых из патронташа вон, два — в стволы, два — в карман, пачку карабинных — туда же. Готов!

Отец тоже — лодка уже на воде, он — с шестом.

Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в полтечения опытной рукой. Зверь на острове, заросшем ивняком и ольховником. А за островом старица глубокая, сверху упирающаяся в огромный залом.

А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто, как на собольку какого, а как в трубу, с придыханием, — на зверя лютого.

Ткнулись в гальку косы в начале острова. Режу кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. И не слышно теперь лая — поток водяной всё заглушает.

Зато увидел: стоят себе Лайка со Шпаной, как на картинке, семейной парочкой, на косе повыше порога, рты, как в немом кино разевают и головами крутят. А сыночек их Загря мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит.

А Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может. Он мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял. Он его не за штаны — не-ет! Он ему в морду лезет!

А медведю-то деться куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть?

Метров с четырёх начинает, на полных ногах ещё. Но чем ближе к зверю, тем ниже задние лапы подгибаются, а как к морде, так уж ползёт, припав и на передние ноги. Не выдерживают мишкины нервы — как врежет лапой когтистой, но в пустоту только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год. Приземлится и снова на приступ. В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга.

Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, главная опасность. Краем глаза уловил, что Загря прыгнул в воду, его чёрная голова мелькает в кипи порога — то появится, то исчезнет.

Мне ему не помочь, но есть шанс, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.

Ближе к концу залома, где самая стремнина с пеной вбивает в него летящую воду, вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за склизлое бревно. Но поток такой бурный, что добычу свою просто не выпустит — он собаку под бревна тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель держится. Долго-долго не видно Загри, сердце уж сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг, появился чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и в секунду уже наверху. Рванул, семеня, — с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду. Молодец! Вот сейчас начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что мишке мало не покажется!

Загря тоже солист, каких поискать, но партия у него своя, от вулкановской отличная. Он зверю в морду не лезет, он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость низкая — он этим и пользуется. С ним одна лишь проблема была — позволял себе нажраться до отвала тем, кого положит.

Почти конец залома — лишь два бревна впереди. Кинул взгляд вдоль берега туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак.

Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь, размером с небольшого бегемота.

Вот он загнал свой зад в кусты, защищаясь только против рыжего Вулкана и бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ловящего удобный для атаки момент.

Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, — меня увидел. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием. «Стреляй! Сейчас пойдёт — собаки не остановят!» — это главный мой рассудочный голос.

Но только башку одну видно, а лоб не прошибёшь! Нету тела, нету — деревьями и кустами закрыто.

Хоть бы палку для упора! С руки — самый сложный выстрел! Ну да ладно!

Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя и быстро передёргиваю затвор. Медведь голову поднял и вверх её тянет, в самое небо.

Бах! — пуля уходит в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.

Бегу через кусты и слышу, что рвут собаки его, бедного. Без лая, с одним звериным рычанием, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.

Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.

Лежит Топтыгин на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.

— Фу-у-у! Нельзя-а-а!!!— но плевать им на меня — это их добыча.

— Пошёл отсюда! — откидываю обезумевшего Загрю сапогом и замахиваюсь на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на меня внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.

Что делать? Как их остановить? — палками по хребтам у нас не принято!

Положив карабин, хватаю Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребаю шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидываю его над собой — и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он между ног опять к медведю.

Ловлю его и снова в воду — теперь уже топлю, удерживая сапогом.

Он бьётся, бедный, под ногой, но мне его надо в чувство привести.

Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.

Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.

Но ничего! Справимся!

Уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего с ружьём наизготовку отца.

— О! Так он добрый, а мне показался небольшим, — говорит отец, обходя добычу.

Я тоже начинаю внимательно разглядывать поверженного хозяина тайги. И замечаю, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит!

— Папа, дай нож.

— Нож? — растерянно спохватывается отец, — а я не взял! Топор вот.

Грех-то какой! Грех! — щемит сердце от того, что сразу зверя не добил, хотя и понимаю, что душа его давно уже на небесах.

— Ружьё, — протягиваю руку к отцу, беру у него ружьё, спускаю предохранитель, прикладываюсь и стреляю в ещё спокойно бьющееся сердце.

После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и как ни в чём не бывало, принимаются себя вылизывать.

Отец подходит к голове медведя, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно что-то разглядывать. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:

— Ладно ударил — точно между глаз. Пуля срикошетила, но череп хрустит — развалился.

Подхожу к медведю, встаю перед ним на одно колено и, похлопывая его по груди, прошу и за собак, и за себя:

— Прости нас, дедушка Амикан!

Вулкан

— Чего это они там? — с напряжением в голосе, вслушиваясь в странный лай собак, спрашивает подошедший сзади отец.

— Сам не пойму! — лихорадочно пытаясь сообразить, что там произошло, отвечаю я.

Все лаи собак в тайге тебе известны и давно изучены — опытом наработаны. Их, в общем-то, и немного, но все разные, как разные и сами собаки с их манерами облаивать зверя.

Наших мы понимаем без переводчика: взлаяла собачка коротко раз или два, считай, что на рябчиков напоролась; начинает редко лаять — отдельными гавками, а потом колокольчиком беззлобно зазвенела — считай бельчонку нюхтит, бегая от дерева к дереву, от посорки к посорке и наконец увидела; лают «у чёрта на куличках» — скорее всего соболь, хотя тут от собачки зависит, от её пристрастий. Сучки, бывает, такое вытворяют: вроде за соболем пошла, — бежишь за ней километра три, а она белочку лает. И не знаешь, бить её этой белкой или миловать. На следующий день то же самое — голосит лайка в горе, где километр через гарь лезть надо. «Всё! — думаешь, — если там белка, издевательств её терпеть больше не буду!» Подходишь — соболь. Да такой котяра! «Ну, угодила, хорошая моя!» — радуешься до следующей белки, найденной на пределе слышимости.

Иные пишут и говорят: «А я вот точно по голосу различаю — белка там или соболь!» Но лукавят они, думаю, для форсу больше болтают. Скольких собак-пушников слышал-переслышал, — различий до сих пор не понимаю. Может, конечно, мне и не дано.

Вот глухаришек лаять — это наука особая и далеко не всем собакам доступная. Глухари, как чувствуют, вроде, под какой собакой сидеть, а от какой срываться. Иная всего пару раз «гав» скажет, а он уже полетел. Другая беснуется внизу, дерево грызёт, запрыгнуть на него пытается, а глухарь лишь внимательно за ней наблюдает и обязательно тебя дождётся. Лучше всех у нас Вулкан их лаял, да так, что думаешь: «Это больше, чем природа! Тут интеллектом попахивает!» Он глухаришку найдёт, сядет под другое дерево, метрах в пятнадцати-двадцати от того, где тот сидит, и орёт как придурок, да длинно так: «Га-аф!», секунд через десять снова «Га-аф!», потом снова… Идёшь к нему и думаешь, что он просто спятил. Да и не ты один, — другие собаки прибегут, издаля на него посмотрят — только что пальцем у виска не крутят и дальше подадутся. А ты всё же усомнишься в своём диагнозе и давай поверху глазеть. Взглядом на птичку наткнешься, так сам обалдеешь. Но это только первый раз — потом привыкнешь.

Копытные — это статья особая. К ним и отношение разных собак разное. Есть такие, для которых и нет вроде ни лосей, ни оленей. Таким собачкам на пушной охоте цены нет, не отвлекает их ничего от основного занятия. Иной, бывает, хвастается:

— А вот у меня кобель зверовой — сохатого влёт берёт! Ничего ему больше не надо!

— Ну, раз ничего другого не надо, так ты сохатых одних и гоняй, что толку его по соболю пускать? — ответишь.

На соболёвке с такой собакой маята одна. Ты пару раз из-под неё зверя возьмешь и, если ей понравилось это занятие, то, считай, собаку будешь только ради лосей и кормить. Пропала она теперь для соболёвки. Тут как не крути, одно её ждёт — смерть на рогах или под копытами любимого объекта, либо от руки хозяина, которому надоест постоянно терять работника и от него зависеть.

В тайге ведь жизнь выбора тебе почти не оставляет. И сантименты там неуместны, поскольку всё бытиё направлено в сторону жёсткого рационализма, где та же собака, пусть она друг и товарищ твой, подлежит неизбежной ликвидации, если её поведение противоречит промысловому уставу. И вина за потерю хорошей собаки чаще лежит не на ней самой, а на её владельце из-за того, что это он не просчитал возможных последствий от каких-либо собачьих деяний. Не очень часто встретишь собачку, составляющую единое целое со своим хозяином, когда не ты под неё подстраиваешься, а она под тебя. Когда она, как добрая жена или мать, чувствует, что тебе в тот или иной момент надо — то ли мясо добывать, то ли соболюшек гонять. И этого никаким битьём добиться нельзя — одной лишь любовью к ней, за которую она тебя возблагодарит во сто крат своей работой.

Чаще всего встречу с копытным слышишь только собачьим взрёвом «Ававававав!», а дальше последует молчаливая гонка, продолжительность которой зависит как от собаки, так и от зверя. Обычно от лайки срывается любой зверь, а дальше всё зависит от того, что у него на уме. Согжои, лосихи с тарагаями и косули по лесостепным местам идут от собак безостановочно, а изюбришки да кабарожки, где они есть, — те могут на отстой заскочить, если имеется он поблизости.

Встают бесстрашно под собакой в основном только быки — сохатые, которые силу за собой чувствуют и собака для них вроде как и не угроза вовсе. Этот смело в бой вступит и кто из них ту битву выиграет, никто не ведает. Чем больше агрессия зверя, тем больше агрессия собак. Иная не только на хребет запрыгнет, но и на носу у сохатого повиснет, но такие долго не живут. Хороша собачка та, которая заигрывает со зверем, вроде как балуется. Чуть потявкает, приближаясь, и отбежит, с другого боку зайдёт и снова потявкает. Да если она ещё и масти светленькой, а не черна как голяшка, так под такой собачкой любой зверь встать может — поиграться. И лай всегда по зверю характерный, не ровный, а переменчивый и злости разной, без которой здесь не обходится.

По медведю лай другой, от всех отличный. Тут сразу поймёшь, на кого товарищи собаки напоролись. На него и не лай, вроде, а вой какой-то нутряной, у-ух! — неприятный. Правда для иных собак, таких как мой Шпана, их как и копытных, не существовало. Так, разве что, побрехать в ту сторону, за компанию с другими собаками.

Я это, конечно, только о своих собачках толкую, — с вашими, может быть, всё по-другому.

Лай действительно был странным. Вначале взревел Вулкан — пронзительно и азартно, как по видимому зверю, но вскоре к нему присоединился Шпана, и тон лая заметно возрос, перейдя в визгливую, задыхающуюся от задора фазу. Потом он вдруг резко замолк, выждал какое-то время и возродился звуками драки.

— Это живой соболь в капкане! — почти одновременно озвучиваем мы свою догадку. Эта мысль срывает нас с места и заставляет бежать к собакам.

И я уже точно знаю, в каком капкане соболюшка: на той стороне Дикой, на угоре, — высокий капкан. Потому они сразу и не смогли до него добраться. И мне жалко этого соболя, жалко. Не из-за потери добычи, а из-за бестолковой утраты живого существа. Я злюсь на собак из-за того, что они живодёры и сволочи, хотя и осознаю, что не будь они такими, не видать бы нам соболей вообще.

Уже поднялся на террасу и вышел на лыжню чудницы, когда драка, судя по звукам, была завершена, и мне навстречу, из-за поворота, появляется Шпана с видом нашкодившего, но осознающего свою вину собачьего субъекта, держа в зубах заднюю половинку соболя. Отлично понимая, чем может ему грозить наша встреча, он загодя благоразумно сходит с лыжни и, поджав хвост, вжимаясь всем телом в снег, лишь бросая в мою сторону косые взгляды, начинает по склону меня обегать. Мой замах на него таяком и вырвавшаяся тирада о том, что я думаю конкретно о нём и о собаках вообще, придаёт ему заметное ускорение. Обежав меня, Шпана вновь выскакивает на лыжню и спешит к приближающемуся отцу. Но, не добегая до него десяти шагов, аккуратно, как бы с поклоном, кладёт перед ним остатки соболя, выслушивая заодно и его тираду, из которой можно различить только «…гад такой!..», и скрывается с наших глаз.

Вулкашкин же, как ни в чём не бывало, со спокойным выражением на морде, лежит чуть поодаль от ловушки и нагло жрёт сойку, когда-то подвешенную под капкан в качестве дополнительной наживки. И всё его обличье говорит нам о том, что он тут товарищ сторонний, он, вот де, только мимо пробегал и увидел валяющуюся внизу под капканом птичку и, дабы добру не пропадать, решил её съесть; что он не имеет никакого отношения к оставшейся в капкане лопатке соболя, а про весь истолченный в округе снег, забрызганный кровью, он и знать не знает и ведать не ведает. Не особо обращая внимание на наши высказывания, он дожёвывает свою нечаянную добычу и, отойдя чуть поодаль, усаживается и принимается внимательно наблюдать за своими двуногими коллегами.

А мы приступаем сначала к хаотичным, а потом планомерным поискам второй половинки соболя, перерывая снятыми лыжами весь снег в тех местах, где нынче ступала нога собаки. Но это занятие нам успеха не приносит, и вскоре мне становится ясно, что ничего мы здесь не найдём. Об этом же говорит хитренькое лукавство в глазах Вулкана, который, по-моему, скоро должен начать ухмыляться, приговаривая: «Ищите, ищите! Авось обрящете!»

— Ну, он же не должен его съесть?! — негодует отец, и я прошу его уйти в зимовьё и увести с собой собак.

Увидев, что поиски прекратились и мы намерены тронуться в путь, Вулкан с радостью победителя срывается с места и исчезает по путику в сторону зимовья. А я вновь осматриваю всё в округе и, не найдя вблизи ловушки ничего подозрительного, с чувством обманутого человека разворачиваю лыжи домой, вглядываясь по сторонам в надежде разгадать собачий подвох.

Вскоре замечаю чуть потревоженный снег на кусте, вплотную примыкающему к большому кедру и отстоящему в трёх метрах от лыжни. Перед кустом и за ним никаких следов нет, но я смело разворачиваюсь к нему и уже через два шага замечаю, что в створе кедра тянется ровненькая цепочка собачьих следов, уходящая в глубь леса. Понять, в какую сторону шла собака, по ним невозможно, но догадываюсь, что этот хитрец прошел здесь след в след туда и обратно, выдав себя только тем, что во время прыжка сбил кухту на кусте, за который прыгнул прямо с лыжни.

Найти его захоронку под поваленным деревом труда не составило, и вскоре я подхожу уже к зимовью.

— Ну, что? Нашёл? — из открытой двери зимовья доносится голос отца, растапливающего печку.

— Нашёл! — отвечаю я и начинаю снимать с себя лыжи, ружьё и котомку.

Собаки радостно крутятся возле ног и только один Вулкан подозрительно поглядывает на меня из тамбура, понимая, что обмануть ему меня не удалось.

Шпана

— Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел своими выходками, сволота! — кричит сзади отец.

Это он о кобеле своём любимом, при общении с которым у него добротой и нежностью начинают лучиться глаза; о том, кто весь сезонный план по соболям, бывало, делал, кто четыре соболя в день, бывало, загонял, кто его на себе в перевал в упряжке вытаскивал и кто прародитель всех наших собак.

То, что он «сволота», я согласен, но стрелять его не собираюсь, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…

* * *

Шпана — он и есть шпана. Это же, известное дело — как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не отец давал, а мужики — сенокосчики, что в Деревне летовали. Он его им оставил, когда с рыбалки возвращался, где на речке Панушке у бича Петюрина щенка и приобрёл.

Они с Алексеичем там и приставать-то не собирались, но куда деться, если вышел Петюрин на берег, услыхав мотор, и махнул рукой. Места тут от жилухи далёкие, сотнями вёрст меряются, так что игнорировать никакого человека нельзя — закон тайги ещё никто не отменял. Может помощь какая нужна, а может с людьми, а не с собаками просто поболтать хочется.

А у Петюрина свора ого-го какая! Сохатого сами ставят и сами же положат — хозяину пай для себя отбирать приходится.

В тот раз Петюрин съестного припасу попросил — крупы, там, чаю, сахару — что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, — холодильников-то в тайге нету, а тут Лексеич с Петровичем на счастье мимо проезжали, так что подфартило ему продуктишек приобресть.

Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил отец щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему тем уже, что родова у него знатная, хоть с виду и неказистый.

— Ну что, — сказал, — заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, ну два пусть — будет, с кем-нибудь отправлю.

— Четвертной! Да у меня собаки…! — и полилась хвальба на все четыре стороны.

— Акстись, — сказали мужики, — ты тут в безлюдье умом, видать, двинул. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать!? Бутылка — красная цена!

— Четвертной! — упёрся хозяин.

— Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! — взбеленился Алексеич.

Отец же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.

— Чтоб ты сдох! — на прощание сплюнул отцовый напарник.

Сдох Петюрин года через два и собаки его съели — лишь ступню в сапоге оставили.

Всё лето жил щен в деревне, Шпаной, по малолетству, прозванный. Кормёжка у него там знатная была, мужики каждый день собакам варили, да ещё кишочками рыбьими сдабривали. Для щенка отец вертолётом из посёлка мешок крупы передал.

К осени Шпана начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка велика и черна, с белой полосой от лба до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад узковат.

В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий, — плюнет только и разотрёт. Но понимал Шпана охоту — куда с добром! Тот четвертной в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую — тоже найдёт, если любимых нету, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая — не всем собакам доступная.

Копытных на дух не признавал — напорется на след, морду в него сунет — нюхает-нюхает, потом фыркнет и дальше побежал. Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие — по своим делам подастся. Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался. Забияка был знатный.

Как в Деревню идёшь, так за три версты слыхать, что прибежал уже собачий хозяин Деревни на малую родину, нынешних обитателей её из племени своего строить по ранжиру.

Место там низкое и широкое — далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают — Петрович идёт! — давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить. Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не было — одна лишь преданность отцу беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя.

Но придурь у него тоже была! И придурь немалая. Иногда на него находило и он хватал сбитую тобой белку или рябчика и начинал их поедать прямо у тебя на глазах.

— Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя! — на него не действовало. Он спокойно и, не особо таясь, отбегал подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями, удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно и ты в лучшем случае плевал, матерясь в его сторону, а в худшем запускал в него палкой, подвернувшейся под руку.

После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день он не появлялся, лишь у зимовья можно было его увидеть и то вдалеке, где он делал себе лёжку и лежал, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону. Не подходил к оставленной для него еде и не откликался даже на зов отца.

Наутро, так и не встав за ночь с лёжки, он дожидался, когда охотники отправлялись по чуднице, и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что убегал он и раньше, и тогда возникала угроза его потерять. Приходилось идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда он подался. А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя. И находил его в этот день! Из-под земли доставал!

Заслышав подходящего к его полайке человека, он с бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая весёлые взгляды, словно говоря:

— Вон он! Вон! Я нашёл его для тебя! Нашёл! Нашёл! — чего с ним в других случаях никогда не бывало.

Он не хватал сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи и начинал искручиваться-подлизываться, вилять хвостом, умильно крутить головой, преданно глядя в твои глаза, всем своим видом показывая:

— Вот видишь, какой я хороший! Не ругай меня!

И ты склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:

— Молодец! Молодец, сволочь такая!

* * *

— Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут!.. — настойчиво повторяет подошедший отец, но я точно знаю, что в Шпану не выстрелю.

Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.

И вот подфартило — добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана его вытащил на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от нас лежит и пытается его жрать.

«Сорок наживок! Сорок!» — бьётся у меня в голове.

Щёлк! — ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд, и его брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на нас и продолжает своё занятие.

Щёлк! — так, чтобы лёд забил ему ноздри. И он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в нашу сторону — мы начинаем на него кричать и от наших криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.

Я подзываю лежащего невдалеке Вулкана, показываю ему добычу и он приносит её нам так, как будто его всю жизнь учили приносить поноску. 

Прощальный подарок Загре

Малоснежное начало зимы к декабрю обрушилось на тайгу большими снегопадами, враз остановившими всю охоту с собаками. А те, избегавшиеся и уставшие в беспрестанной работе, зримо исхудавшие, истёршие в кровь тыльные стороны голеней ног, вдруг заметно погрустнели. Снег остановил их — не давал больше ходу.

Они лениво выбирались из зимовья, чуть отойдя от него, сладко потягивались, широко разинув пасть и высунув длинный язык, издавали негромкий зевотный рык, отряхивались и убегали по лыжне. Размявшись, возвращались и просились обратно в тепло.

Большой снег изменил и саму тайгу. Она укрылась снежным покрывалом, распухла в своем зимнем одеянии, обросла шубами и шапками, пригнула ветви и кусты, сгладила толстым ковром все неровности на земле, скрыв под ним валежник.

Жизнь в ней сделалась смиренной и потаённой, — по-зимнему тихо начали щебетать синички, в молчании — без цвиков, обследовал кору деревьев поползень, работа дятлов стала глухой и слышимой только вблизи, и даже неугомонные в своём крике кедровки успокоились и приумолкли.

Наступала пора постоянных снегопадов — самого тяжёлого времени в тайге, когда лыжня, раздавленная новым снегом, тонула в нём, напоминая о себе только еле видимым непрерывным приямком, и основным занятием промысловиков становилось ежедневное, тягостно-изматывающее прокладывание лыжни по путикам.

Это тяжело. Очень тяжело! Нет более изнурительного труда в тайге, чем бить лыжню в глубоком снегу.

Ты перемещаешь тело вперёд, одновременно поднимая и полностью распрямляя колено, на манер парадного воинского шага. Как солдат, тянешь носочек ступни с подвешенной снизу лыжей и, опуская сгибаемую ногу, начинаешь, со всё возрастающей силой, втрамбовывать её в снег. Твоё тело перекачивается в сторону поставленной ноги, но вперёд выходит уже вторая и, качнувшись в другую сторону, ты делаешь следующий шаг.

Твои собаки, привыкшие бежать всегда впереди, а не тащиться сзади, толпятся за тобой и, постоянно наступая на лыжи, сдерживают тебя, а ты вынужден прямо на ходу горизонтально махать позади себя таяком, отпугивая их.

Мы собрались все позавчера, как и договаривались, в зимовье на Светлой, а сегодня уже второй день бьём дорогу к своей верхней базе. С неё надо проводить брата к перевалу, — ему пора выходить на работу. Он уведёт собак, а мы с отцом останемся и сделаем ещё один круг перед своим выходом.

Вчерашний ход был тяжёлым, очень тяжёлым, — мы с трудом преодолели треть пути и, бросив рюкзаки, вернулись обратно в зимовьё. Ночью заметно похолодало, но, несмотря на мороз, который перевалил за сорок, с утра отправились в путь все втроём, в сопровождении наших собак — беременной Умки, Вулканчика и Загри.

Всё идёт по давно отработанной схеме — мы с братом прокладываем дорогу, а отец движется следом по готовому пути и поправляет ловушки, сбрасывая с крыш снег, выгребая его под капканами, вынимает из них добычу, заряжает их и подвешивает дополнительную приманку.

Мы уже пообедали, короткий день клонится к вечеру и до зимовья остаётся совсем немного. Чудница всё выше и выше, втягивается в гольцовую зону, но, несмотря на заметный подъём и всё большую глубину снега, идти становится легче. Мы проваливаемся всё меньше, и скоро плотность снега становится такой, что он начинает держать собак, и они убегают вперёд.

Такое редко встречающееся в наших краях явление, особенно в первой половине зимы, радует и нас, и собак. Однако по такому снегу может передвигаться не всякая собака, а только та, которая способна, обуздав свои эмоции, мягко семенить ногами, не делая резких движений, от коих она мгновенно уходит под снег.

Лающего где-то впереди Загрю мы услышали издалека. Он гавкал размеренно и спокойно, вызывая в нас чувство внутреннего удовлетворения от того, что и в таких тяжелых условиях собаки способны ещё кого-то находить. Наши движения ускорились, а разум подсказывал, что он мог найти либо глухаря — тогда надо спешить, либо белку — тогда спешить не обязательно. По характеру лая мог быть ещё и соболь, но по такому большому снегу его догнать невозможно — даже застигнутый на дереве соболь старается прыгнуть и удрать, прекрасно осознавая, что тяжелая собака в таких условиях бежать не может.

Собачьи следы тянутся точно по путику, и мы, доверяя им, безостановочно доходим до того места, где к полайке можно подойти ближе всего, и стягиваем с плеч груз. Судя по следам, Умка с Вулканчиком ушли к зимовью, а Загря развернулся в гору по ночному соболиному следу. Но это для нас ничего не значит, поскольку такое бывает часто, — собака уходит за соболем, и, понимая, что не сможет его догнать, по пути находит белку и начинает облаивать её.

Ещё не доходя до Загри, замечаем, что он лает на огромную, заваленную снегом ель и, не теряя времени даром, с разных сторон, по чистому снегу обходим её, замыкая круг, чтобы определить, кого же он всё-таки нашёл. К нашему удивлению, обнаруживаем, что выходного следа нет, и Загря лает на соболя! Мы не верим ему, по опыту зная, что так не бывает, что соболя сейчас, в такой мороз, на дереве быть не может, что все они, сходив на ночную охоту, лежат в своих тёплых убежищах. А в этой ядрёной ёлке вверху дупла быть никак не должно!

Мы ходим вокруг ели, стараясь что-то разглядеть, но кухта и густые ветви не дают нам этого сделать.

— Смотри, я стреляю! — громко говорит брат и поднимает свою «Белку».

— Давай! — отвечаю я, прикладываясь к своему, готовому к выстрелу ружью, стараясь взглядом охватить всё дерево сразу.

Щёлк! — бьёт пулька по стволу в четверть от вершины и вниз падают перебитые веточки, хвоя и снег.

— Не видно?

— Нет!

— Ну, я ещё раз!

Щёлк! — ложится пулька в самой вершине, но я вновь не вижу никакого шевеления.

— Давай теперь я! Смотри! — кричу брату и, прицелившись по стволу в одну треть от вершины, нажимаю на спуск.

Щёлк!

— Падает! — кричит брат.

А я не понимаю, что там может падать, если я стрелял по веткам и стволу, чтобы просто выпугнуть зверька! И, не убирая ружья от плеча, ловлю мушкой намеренного от нас сейчас сбежать соболя. Но он падает! Падает вниз головой, с раскинутыми в стороны лапками, спиной скользя по веткам и не проявляя признаков жизни. Ещё не доверяя случаю, я подбегаю к нему и вижу, что он угодил точно в вершинку торчащей из-под снега ёлочки и проскользнул между её веток куда-то вниз. Почти не сомневаясь в том, что соболь сейчас выскочит и побежит, я накрываю дырку в снегу своими лыжами.

Подозвав к себе Загрю, аккуратно убираю сначала одну, потом вторую лыжи. Кобель начинает копаться под ёлочкой и достаёт соболя. Обнюхав его и лизнув, он оставляет его мне, а сам отходит и садится в выжидательной позе.

Я поднимаю добычу, отряхиваю её от снега и начинаю внимательно осматривать, не находя повреждений. Соболь чист! Совершенно чист! На нём нет ни крови, ни дырок! Но сейчас разбираться некогда и, засунув добычу за пазуху, мы спешим к своим рюкзакам. Пулька, срикошетив от мёрзлого дерева, попала соболюшке точно в ухо и, повредив мозг, застряла в нёбе.

В зимовье мы с братом весь вечер обсуждаем этот невообразимый с точки зрения элементарной логики случай, пытаясь просчитать возможность такого попадания, даже без учёта того, что, по теории вероятности, соболя на том дереве, в такой мороз быть не могло. В тайге есть масса более тёплых, уютных и укромных мест, чем открытая ветка, на которой соболь лежал весь день в сорокаградусный мороз! И дело доходит до того, что отец начинает на нас ворчать, требуя, чтобы мы это обсуждение прекратили.

Мы ложимся спать, так и не остыв от случившегося, и уже перед самым сном я начинаю понимать, что это просто подарок Загре. Подарок от таёжного бога! Награда за все его труды!

Завтра он уйдёт отсюда, уйдёт навсегда и больше никогда не вернётся. Ему двенадцать лет и он честно отработал свои одиннадцать сезонов. Там, куда я его увезу, он ещё поработает загонщиком и доборщиком, но своих любимых соболей больше никогда не увидит.

Никогда! Это был его последний соболь! И он по праву его заслужил!

г. Иркутск

Альманах «Охотничьи просторы» 

www.hunting.ru

Таёжные были. Виктор Дебелов. Литературный меридиан, №7 — ЛитБук

Ах судьба ты егерская, переменная… Сегодня ты в фаворе у начальства, а завтра – изгой. Как ни странно, больше это касается настоящего егеря, великого знатока тайги, которую любит и бережет он, как мать родную.

Геннадий Римза – из таковых. По северному военному стажу ушел он с прапорщиков на пенсию в 35 лет. Вернулся в родное приморское село, вокруг которого тайга на десятки километров. То на равнинах, то тянущаяся в сопках – перевал за перевалом. В советские времена районный охотовед души в нем не чаял. И тайгу Гена обихаживал – солонцевал честно, копенки сена верстал для зверья копытного, и браконьера прищучивал без разбору чина. Там уже дело охотоведа – судить да рядить. Егерское дело – задержать незаконника и грамотно протокол составить.

Но пошли смутные российские времена. Тайгу в районе отдали в аренду новым русским. Один из таких арендаторов – местный солидный бизнесмен Пал Ваныч – тут же и положил глаз на Гену: ведомо, при таком егере посторонний охотник и браконьер в частное угодье не сунется.

И не совались. А кто совался – тут одного раза хватало. И сам больше не лез сюда с ружьем, и другим заказывал.

Однако же недолго проработал Гена у арендатора. Лютым тот сам оказался браконьером. На джипе или снегоходе со слепящими зверя прожекторами бил из карабина с оптикой и косулю, и сохатого. На медведя ходил с людской да собачьей оравой. И вообще часто с друзьями браконьерничал, похваляясь своим статусом хозяина тайги и безнаказанностью.

И тут нашла коса на камень. После пары Гениных пре­дупреждений «хозяину» сбить охоту к незаконному промыслу, которые Пал Ваныч пропустил мимо ушей, егерь составил протокол на его братца, отстрелявшего без лицензии кабана, чем сильно разгневал работодателя. А потом и на него самого, Пал Ваныча. Вот тут и кончилась Генина служба у нового русского: враз сократили.

Оставшись без работы, завел на подворье хозяйство: корову, которая потом утроилась телками, в свою очередь ставшими коровами, свиней, кроликов – семью-то надо кормить. Неплохо получалось, наладились с женой Жанной молоко, творог да сметану в городе сбывать.

Так в усадебной суете прошло три года. И вдруг…

Приглашают Геннадия во Владивосток, на беседу. Как оказалось, по рекомендации бывшего главного охотоведа района. Большой чин открыл в тайге охотничье хозяйство и в открытую выложил Гене идею. Егерская служба во главе с ним, Геной, ставит дело так, чтобы зверь здесь водился приличный и в большом количестве, посторонних – ни единого. Но, случись, нагрянут нужные люди из Москвы, выстрел им ради адреналина обеспечить удачливый.

Подумал Гена – да и согласился. Во-первых, скучал сильно по тайге все это время, во вторых, обещали всякую охоту лицензиями снабдить. Вот уже четвертый год Гена в егерях. Теперь у него по три звездочки на лентах-погонах. То есть старший егерь. Чин большой в нем души не чает: зверья развелось в угодьях в изобилии, заезжие гости убывают в Москву с гордостью за «заваленного» медведя, кабана, косулю. То-то рассказов будет в первопрестольной…

Егерь Римза на казенном «Буране», объехав охот­угодья, пополнив комбикормом несколько подкормочных площадок, возвращается домой. На хоздвор, в тепло егерской гостинки. Смотрит, на пробитой его снегоходом колее в ожидании и без ружья стоит мужик. Видно, не с браконьерским промыслом забрел в эти места. Останавливается егерь:

– Кто такой и почему в запрещенном месте?

– Заблудился. Хотел срезать путь на большак, а теперь и вовсе не могу на него выйти.

– Так трасса ого-го где, километров двадцать до нее будет. Садись, подвезу в попутном направлении, потом покажу, куда двигаться.

По пути разговорились. Оказалось, что, плутая, мужик проходил мимо зимовья, которое пристроили таежники у перевала Кедровый, и в отсутствие всяких там людей видел тощую, голодную, похоже, умирающую собаку. То ли заблудилась на охоте с хозяином, то ли хозяин бросил ее, как не оправдавшую надежд на охоте. Бывает нередко и такое…

На другой день Гена с напарником Витькой вышли в направлении зимовья. Скоро вышли на тропу, пробитую у самого перевала, и оказались возле зимовья. В самом деле, у тесовых дверей на заснеженной террасе лежала собака, не обратившая на егерей никакого внимания. Немного рыжая, немного лайка, немного дворняга. Уши стоят, но хвост вверх не спиралит. Положили рядом кусок мяса, кусок хлеба – ноль внимания. Не подходит к еде. Так и не подошла до ночи. Видно, сильно по хозяину тосковала. Чуть ли не по-человечески разговаривали с ней егеря, убеждая поесть, – только рычала жалобно. Лишь на другой день увидели егеря обглоданную косточку, а от хлеба и крошек не осталось.

Два дня откармливали полулайку. А на третий, сделав обход по низовьям, двинулись обратно. И… собака за ними. Егеря идут, собака бежит галсами – вверх-вниз. То следы кабанов увидит, припадет над ними. То дух козий учует – вон тоже следы метрах в пятидесяти. Видно, охотник добрый эта собака, но в недобрые руки попала. Люди идут – и собака за ними. Вот еще копытами снег продырявлен – тут уж собака надолго исчезла из обозрения егерей. С полчаса не было, подумали, что и от них отбилась.

Вышли егеря на перевал, смотрят – следы медведя. Явно бурого, матерого. По всем признакам, шатуна, которого не прельщают ни тепло берлоги, ни прелести спокойной зимней спячки. Такой не только на кабана и другую лесную живность пойдет, но и на человека. Тем более, кажется, подранок. Похоже, не сильно повезло охотникам с ним, а, может, наоборот – повезло: видно, вовремя отступили, вот он и не задрал их в ярости мщения. Но поосмотрелись егеря, прикинули, где тут поблизости может коротать свое выздоровление бурый, и не высмотрели его убежища. Только четыре могучих кедра стоят в отдалении да большущая береза рядом с ними век свой коротает. Не обнаружив опасности, сели мужики на валежину, сняли рюкзаки почаевничать. О собаке уже и забыли. Но лишь наполнили из термосов кружки, разломили остатнюю полубуханку хлеба, как вблизи раздался грозный медвежий рык. Сверху катился на них медвежище, оставляя после себя огромную снежную просеку. Едва успели приготовить к бою карабины, как медведь уже тут как тут. Метров пятьдесят остается. Егеря шлют в него выстрел за выстрелом, а медведь лишь приседает на задницу, очумело повертит головой – и снова курсом на людей. По пять патронов было в каждом магазине, а осталось у Гены два, у Витьки один. Бронированый какой-то медведь – даже убойный заряд не берет. То-то не пофартило охотникам или браконьерам. Не про них оказался бурый косолапый с непробиваемой шерстью и шкурой.

Вдруг летит к ним по тропе стремительно собака, резко берет к медведю и с ходу вцепляется ему в «штаны». Лишь на миг отвлекся на полулайку шатун, но этого оказалось достаточно для спасения егерей. Две пули двух выстрелов в упор легли в самое уязвимое место медведя – подставленное под карабины ухо. Упал, но не подмял под себя ни людей, ни собаку. А спасительница как ни в чем не бывало улеглась у ног приходивших в себя егерей и несколько раз победно гавкнула. Тут уж егеря не чаю себе налили в кружки, а беленькой. Во спасение душ!

И назвали собаку, ставшую примером преданности и верности человеку, Тайгой – сучкой оказалась. Живет она теперь в Генином дворе. В быту охраняет дом, а случись охота у вип-персон, Гена обязательно с ней. Даром что дворняга по рождению, но в охоте на всю округу нет ей равных.

Но однажды… Был у Гены мартовский короткий отпуск. Ночью на подворье загавкали обе лайки, загремели цепями. Поднялся егерь с постели, включил свет во дворе. Никого! Собаки рвались к забору, и Гена открыл калитку. И тут же увидел небольшой картонный ящик. Шевелящийся и голосящий. Открыл крышку – а там малюсенький медвежонок. Скулит, лапами по дну загребает. Егерь за ящик – да в дом.

Разглядел гималайского месячного медвежонка-белогрудку. Понятно, браконьерская работа. Медведицу убили, а детеныша пожалели. Слава богу, не бросили в тайге и знали кому подбросить. Гена сообщил в «Приморпром­охоту» о случившемся и получил наставление пестовать малыша, пока тот подрастет месяцев до четырех-шести, после чего и определят его судьбу. И стал медвежонок родной душой в семействе егеря, и нарекли его Потапкой.

Главной кормилицей Потапки стала дочь егеря тринадцатилетняя Машенька. Посадит его к себе на колени, соску в пасть – тот и кушает из бутылочки детскую молочную смесь.

А на полу он – ну просто человеческий ребенок-грудничок. Пытается встать на лапки, но только смешно так распластается на все четыре конечности и елозит ими в бесполезных попытках.

Спать очень любил. В такой же коробке укладут его в отдаленной комнате, машенькиной спальне, вздремнуть, так он что в берлоге. Дрыхнет – сопит, вздыхает в своих неведомых снах. Даже когда встал на ход Потапка, все норовил в «берлоге» спрятаться от надоедливых любопытных гостей и их обнимок. А то шмыгнёт под диван, только мордочкой любопытной с глазками-бусинками оттуда и обозначается. И лишь на призывный голос Машеньки косолапит к ней из любого угла домины. Да Гену сильно любил: видимо, чувствовал в нем своего спасителя. А Гена да Машенька, да жена егеря Жанна уже и медом, сгущенным молоком белогрудку-сиротку потчуют. Уже и кашкой молочной из чашки. Ложки только Потапке и не хватает. Впрочем, к чему она ему: итак языком все вылижит, только и загремит пустой алюминий по закоулочкам.

В четыре месяца увез его Гена в охотугодье. В жилом егерском доме отвел ему «спальню» – отдельную комнату. На волю под присмотром позволял небольшие гуленьки справить, что собакам егерским не понравилось: так и норовили на него с цепи сорваться. А Потапка, все больше чувствуя силу, сам на собак уже был готов накинуться. Нервно поглядывал мишутка на других егерей даже тогда, когда они его кормили в отсутствии Гены. Только его власть над собой и признавал, только на его голос мчался к нему вприпрыжку. А появлялась Машенька, Потапка со всех ног летел и к ней, тянулся мордочкой к ее щекам, облизывая их языком. Нарезал вокруг нее круги счастья и восторга.

Сегодня Потапка уже годовалый Потап. Живет он в одном из приморских сахари-парков. И, наверное, очень скучает по своему спасителю и Машеньке.

Конец января жжет «китайскими морозами». К тому же слегка пуржит. И все же егерь во всем своем прикиде и снаряжении собрался в обход. Как чувствовал!

На втором километре от хоздвора увидел след человека, припорашиваемый снежком. Увидел, остановился. Что-то заставило Гену пристальнее вглядеться в этот след. Необычный по конфигурации и с неровными краями. Присел на корточки и обнаружил, что носки и передняя часть сапог словно уходили вперед после постановки ступни. Вывод: след в след шли два человека. Не крупных телом, но сноровистых, бывалых. Второй точно попадал в след первого – ни единого промаха в какую-либо сторону.

Егерь наладил лыжи за подозрительными людьми. Следы тянулись к скоротечной неширокой таежной речушке, которая не замерзла местами, несмотря на самую середину зимы и лютые в этом году морозы. Следы и привели к чистой воде, где егерь увидел следующую картину. В воде, как бы перегораживая русло, трепыхалось несколько мешочков, похожих на полиэтиленовые и с какими-то непонятными прибамбахами. Но и без вариантов стало понятно, что кто-то охотится на лягушек. Это нам, несведущим, кажется, что на эту деликатесную для восточных людей особь только лето – пора таких охот да забав. Но, оказывается, и зимой браконьер приспособился ­вылавливать их.

Увидел Гена продолжение следов – вверх по течению. И тут все понял окончательно. Надо мчаться туда без промедления, иначе не только лягушкам, зарывшимся в относительном тепле донной тины, но и самой речке не сдобровать. В полукилометре они, те двое, и нарисовались. Один коловоротом вертит во льду уже вторую лунку, другой какие-то таблетки в коробушку из кармана ссыпает.

Вовремя егерь настиг губителей. И не удивился, что это граждане сопредельной страны. Подъехал на лыжах, карабин снял с плеча, спрашивает:

– Что у тебя в руках за таблетки?

– Аналгина, капитана, силна галава балит, личить нада галава, капитана.

А сам мокрый до пояса, видно, он и устанавливал в речке те мешочки-ловушки.

Ужаснулся егерь: надо же, ради выгоды человек готов самим здоровьем своим, а то и жизнью пожертвовать…

– Бросай сюда «анальгину», – приказал он «мокрому». – Ты, – это уже второму, с охотничьим ножом, – инструмент собери и на берег. А лечить вас от головы будут в другом месте.

Второй начал озираться по сторонам, видно, в бега наладился. Тут и прогремел выстрел из карабина: егерь показал однозначность своих намерений.

– Не стреляй, капитана, – взмолился второй. – Русска тожи дурака бывает! – озверело посмотрел на Гену.

– Ну тогда вперед, – егерь решительно указал стволом карабина в обратном направлении.

Когда подошли к чистой воде, егерь приказал «мокрому»:

– Вытащи свои мешки, понесешь с собою.

Тот беспрекословно зашел в воду, собрал ловушки в кучу и сунул их в свой рюкзак.

Так и шли китайцы бессловесно под конвоем Гены, пока не показались строения охотугодья. Но вот один из них, представившийся Андлюшей, попросил остановиться.

– Капитана, давай пагавалим?

– Ну давай, только покороче, спешить надо. Вон друг твой обледенел, обморозиться может, тогда уже анальгином не обойдешься!

– Слушай, тавалиса! Отпусти нас – тысяцю долларов дам. А потом прииззай к нам в Уссурийск на китайский рынок – цо хоцис били. Тибе, егилю, силна нада!

Тут «мокрый» и обледенелый с ног и чуть ли не по пояс китаец сбил руками со штанов лед и приспустил их. Под ними оказались еще одни штаны необычного кроя и материала. Андрюша заулыбался, видимо, предвкушая скорый договорняк с егерем:

– Эта адезда нипламакаимая, всигда теплая и сухая – вазьмес скока нада!

Теперь стало понятно, почему «мокрый» не подавал признаков замерзающего. Егерь еще раз пальнул в воздух – и китайцы испуганно двинулись к строениям. ­Андрюша лишь крутнул большим пальцем у виска и чуть ли не про себя вымолвил: «Тоцьна, дурака! Тысяця долларов!..».

В доме-гостинке собрались егеря, взявшие под охрану браконьеров. Гена позвонил госинспектору. Вскоре он появился с представителями ФСБ и полиции. Китайцев увезли в Уссурийск. Как потом стало известно, Андрюшу, у которого был паспорт гражданина Китая и вид на предпринимательскую деятельность в России, незамедлительно передали китайским пограничникам. А «мокрый» оказался без паспорта – его оставили до выяснения личности и соответствующих согласований с сопредельной стороной.

Только зарегистрированные пользователи могут голосовать

litbook.ru

Читать книгу Записки сахалинского таёжника (сборник) Валерия Маслова : онлайн чтение

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Первый соболь

– Иду я как-то по лесу. Заорала Белка. Подхожу, смотрю: на белку орёт. Поднял «Белку», пульнул в белку. Белка упала, Белка схватила белку. Я её «Белкой». Белку в рюкзак, пошёл дальше…

Рассказал как-то раз Тимоха вот эту белиберду своему другу детства. Димыч посмотрел на него с сожалением, с состраданием: ходил по лесу, занимаясь туризмом, – был относительно нормальным человеком, стал ходить по лесу, занимаясь охотой, – что-то с головой произошло, заговариваться стал, наяву бредить белками. Наверное, выстрелы повлияли на нервную систему.

Всё нормально, всё хорошо, всё отлично! Голова на месте, и не заговаривается, не бредит белками. У него охотничья собака по кличке Белка. Ходит по тайге с ружьём, которое называется «Белка». Стреляет белок – мелких пушистых тёмно-серых грызунов с белыми животиками. Уверен, что из-за белого животика зверек получил своё прозвище.

Летом зверёк рыжий, к зиме – темно серый, только животик постоянно белый. Белая полоса от нижней челюсти до самого паха. Зверёк-белка питается растительной пищей, но не прочь мясца отведать. Кто же откажется от дармового мяса? Многие скажут: ну, точно выстрелы повлияли на нервную систему, психику нарушили. Судя по тому, что белка кушает мясо, к тому же ещё и дармовое мясо, – нарушена не только психика, мозг задет. Медицина в этом случае бессильна.

Белка кушает орешки, грибочки на зиму сушит. Материковская белка, – может быть, и сушит, даже маринует грибочки на зиму! Не стрелял на материке белок, даже не видел. Разве материк похож на сказку?! Там тоже бардак перестроечный. С материка-то всё и началось, с тех краёв на остров Сахалин пришла перестройка.

Сахалинская белка запасов на зиму не делает! – Природой не предусмотрено. Тимоха много вёрст прошёл по тайге. Ни разу не видел грибов, насаженных на сучки. Стоит ли ему верить? Ведь у него белка мясо ест. – Даже в сказках нет такого страшного!..

Кстати, о мясе дармовом. Дармовщина, то есть халява, – свята не только у людей, но и у белок! Невдомёк грызуну серому с белым животиком, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке!

За два промысловых сезона своими руками с соболиных капканов снял пару десятков белок. Попадали белки в капкан не случайно, как, допустим, рябчик или оляпка влетает в соболиный капкан на переходах. Белки грызли, кушали приманку. «А орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд». Сказка она и есть сказка. Подошли к орешкам.

На Сахалине хребты покрыты кедровым стлаником. И не только хребты. Прорываться сквозь заросли стланика – это что-то ужасное! Лучше сделать крюк в десять километров, обойти нехорошее место. В два года раз, а то и в три года раз, стланик плодоносит. Шишки. – Много, всё усыпано. У шишки той размеры, конечно, не кедровые. В среднем, высота шишки – сантиметров шесть. Ядрышки – чуть больше пяти миллиметров, мелкие. Народ лузгает их, похлеще семечек подсолнуха. Объяснение простое: опять же, дармовщина! За подсолнечное семя платить надо. – Даже на юге острова подсолнух не дозревает. Стланиковой шишки можно бесплатно набрать мешка три. Да сколько унесёшь! Не обязательно залазить на хребты: стланиковой шишки можно набрать возле моря.

Ходил Тимоха за шишкой, часто ходил, много брал стланиковой шишки, прорывался сквозь заросли стланика (Эти пихтовые кусты всегда рядом, стоит только подняться повыше). Ни единого раза, никогда не встречал белок в стланике и поблизости этих, гиблых для туриста, зарослей белок не видел. Белка – это не соболь: человека опасается, но фактически не боится. Она не убегает от человека сломя голову.

Когда стланик плодоносит, в его зарослях масса бурундуков. Грызун смелый или наглый. Может по ногам пробежаться. Насчет покушать – из-под носа тащит! Делает запасы на зиму. Для этого бурундуку природа дала защечные мешки. Такие же, как у хомяка, у суслика. А у белки защечных мешков нет. Вывод однозначный. Бурундук не промысловый зверёк, о нём поговорим в другом рассказе.

Белка шелушит еловые, пихтовые шишки. Про кедровые шишки парниша сказать не может, – не растёт на Сахалине кедр в диком виде. Есть небольшие рощицы карельского кедра, посаженные человеком. Некоторые рощи уже плодоносят. Белке кедровая шишка не достаётся: шишку карельского кедра, ещё зелёную, смоляную, срывает человек и тащит на базар.

По первому снегу белка выходит жировать в пойму.

Жировать – это не с жиру беситься! Жировать – значит, кормиться. Охотничий сленг.

По первому снегу, поутру, в поймах можно без собаки добыть белок. Белка кушает ивовые, ольховые почки. Любит шишку еловую и пихтовую.

Про пушного зверька-белку вкратце рассказал. Конечно, лучше заместо белок соболей стрелять. Но соболя по отношению к белке мало. На одном гектаре леса может жить выводок белок. На тысячах гектарах леса может не жить ни одного соболя! Королю пушнины нужно большое жизненное пространство. Он охотник, хищник.

Промыслово-охотническая собака Белка. Не охотничья, а охотническая, – это не опечатка. Так называет свою собаку. Белая собака с рыжим левым ухом, на крупе – рыжие пятно размерами с яйцо на сковороде, на горячей сковороде. На холодной сковороде яйцо может расползтись, – пятно получится на пол собаки! За белый цвет шерсти или за белую масть (так и так правильно, но охотник должен говорить: «масть», а Тимоха не охотник, он – таежник, – как хочет, так и говорит) собака получила свою кличку, так же, как и серый грызун белка.

Во всем виноват белый цвет. Только собака Белка по деревьям не скачет, шишки не грызёт. Собака при виде бельчонка пытается залезть на дерево. Шишки грызть не пытается. Сколько собаке лет – неизвестно. В начале марта этого года собаку нашли на улице, привели к парнише. Он становился охотником-промысловиком, – обязательно должна быть собака, положено по статусу! Тем более белый, крупный зверь похож на лайку: уши торчат немного в стороны, немного большие, овчарочьи уши, хвост временами закручивается, тело длинное, морда острая, вытянутая, опять же, как у овчарки. Для лайки, для суки, – крупная собака. Шерсть с длиной остью – длинный остевой волос. Подпушек небольшой. Шуба небогатая.

Собака ищет соболей, но пока что не нашла. А вот белок находит. Летом на речке задавила норку, держала трёх енотов. В городе отправила на тот свет десяток кошек. С кошками не разговаривает: подбегает молчком. На кошачью оборонительную стойку, а также на звуковые угрозы не обращает никакого внимания. Хватает за туловище, стряхивает позвоночник и только после этого начинает говорить. Мол, иди, посмотри, какого я зверя задавила!..

Собака любит коров, – сходу садит корову на задницу. Может, будет толк с собаки?.. Когда Тимохе привели собаку, он думал что Белка немая. За полтора месяца не прозвучало ни одного «гав»! Ошибался. – Зайца гонит, что хорошая легавая, с песнями!

У него ещё одна собака есть. Вот та – точно морда собачья. Кличут собачью морду Муркой! Нормальная собачья кличка, никто не догадается, как зовут собаку. Мурка – собака молодая, полгода от роду. Белкина дочка. Кто был Муркин папа, Белка не говорит, – стыдно, наверное. Но, глядя на дочку, можно подумать, что папа у неё был дворянин!..

Дочка взяла от матери тело и рыжий цвет левого уха. Собачка почти вся рыжая, только носочки и манишка белого цвета. Короче, молодой охотник обзавёлся собаками с улицы. И хочет, мечтает, надеется, чтоб собаки работали. Хотеть не вредно, мечтать тоже, а надежда умирает последней!

Дошла очередь до третьей белки. Промыслово-охотничьё ружьё «Белка». Марку оружия не помнит. Если серьёзно, – он не знал, даже не интересовался маркой ружья. По тайге ходил и будет ходить с разным оружием, – ни разу не поинтересуется, какой завод изготовил карабин или ружьё. Уверен, что эти знания ему не пригодятся. Зачем забивать голову разной ерундой? Разумеется, если бы оружие было зарегистрировано на его имя, – помнил бы марку стволов.

«Взял «Иж-48/2б-ёк-5» и пошёл на охоту». – Такая же галиматья, как начало рассказа! «Взял двустволочку шестнадцатого калибра, пошёл в лес». – Звучит гораздо приятней, понятней. Какая разница – «Иж», «Тула», «Зауэр», «Калашников»?..

Есть так называемые охотники-теоретики. Сами они себя называют супер-охотниками, профи! Марками ружей так и сыплют, так и сыплют! Знают года выпуска множества марок охотничьего оружия. Даже знают марку стали стволов! Как правило, в тайге такие знающие люди – профаны и дилетанты. Иначе и быть не может: не хватает времени ходить в тайгу. Надо зубрить разные марки!..

Ружьё «Белка» – комбинированное, промысловое оружие. Не для любителя-утятника, верней – любителя стрелять по бутылкам да по банкам. Ружьё-двустволка, вертикалка. Верхний ствол – нарезной, калибра пять и шесть десятых, именуемый мелкашкой или малопулькой. Нижний ствол – ружейный, гладкоствольный, двадцать восьмого калибра. Сверловка ствола, цилиндр. В народе нижний ствол зовется дробомётом.

Ружьё старое, пятьдесят четвёртого года выпуска. Очень удобное оружие! Промахнулся с мелкашки, зверёк уходит, – взводишь тот же курок (он один на два ствола), переставляешь собачку в нижние положение (она сразу под курком), – на эти действия уходят доли секунды, – шарахнул с нижнего ствола, с ружейного, и – никто больше никуда не бежит…

Был выбор, с чем ходить по тайге: ружьё шестнадцатого калибра, горизонтальная двустволка, или ружьё двадцатого калибра, одностволка, трёхзарядка или «Белка». Выбрал «Белку», – любой другой из трёх вышеперечисленных ружей выбрал бы последнее ружьё.

Тринадцатого ноября девяностого года в тайге снега нет. По ночам слабый морозец. Так что речки пока не думают шугавать. Парниша находится в зимовье, которое стоит в верховьях ключа под названием Соха, притока реки Сейм. Местные, народ с посёлка шахтёров Быков, речку Сейм зовут по-старинке, по-японски – Сунсури. Красивое название! Сунсури – правый приток реки Найбы. Вон куда Тимоха забрался!..

Можно сказать по-другому. Находится в восточных отрогах южной части Камышового хребта, в бассейне реки Найба. – Попробуй, найди! На маленькой Сохе можно плутать и плутать – на избу не выйдешь. На большой Найбе можно год плутать – ключа Соха так и не найдешь. На устьях рек указатели отсутствуют. Про карту не стоит и говорить, – в СССР на картах даже не обозначаются жилые посёлки!..

В первых числах ноября, со второго числа, дружно вздрогнули: впятером за пять дней срубили зимовье из свежего леса. Так что изба функционирует всего шесть дней! Ничего страшного, просохнет. Спать в избушке нужно осторожно, к стенкам не прислоняться. А то прилипнешь – спросонья может всякое почудиться. Есть ещё одно неудобство: с потолка может капнуть на голову смола. Что периодически и происходит.

Это не смертельно, охотники-промысловики не унывают, не теряются. Ножницами клок волос выстриг – и всё нормально. Глядя на причёски двух промысловиков, можно подумать, что они переболели стригущим лишаём в тяжелой форме. А если еще не переболели? Лишай – недуг заразный, скажем, переходящий недуг.

Так что не рекомендуется снимать головной убор на людях. В шапке спокойней и тебе, и людям. Главное – в шапке безопасней. Нельзя народ нервировать. Люди озлоблены, – перестройка, однако, затянулась. На властьимущих народ свою злобу не выместит – боится. Двум лишайным может достаться за всё и за всех! У ребят нет желания оказаться подрывным клапаном на народном паровом котле с логотипом «СДЕЛАНО В СССР»!

В новой смоляной избушке два промысловика живут и работают. Второй, кто с Тимохой, на самом деле – первый, и не он с Тимохой, а Тимоха с ним: хозяин промыслового участка, охотовед. А участок огромный.

В шести километрах от посёлка Быков вверх по Найбе на левом берегу стоит тырловка, владения совхоза Долинский. Тырловка стоит возле ключа, бегущего с хребта Шренка. С этого крупного ручья начинаются охотничьи угодья штатного заготовителя, промысловика, охотоведа Василия Ивановича. Коротко – Васька, за глаза – Чапаева или Чапая. Охотоведу не нравится, когда его называют легендарным героем Гражданской войны. Если быть точным, ему не нравится, когда его называют главным персонажем многих анекдотов!

Выше тырловки по Найбе с обоих берегов – поля. По левому берегу идёт старая дорога и большие поля. По правому берегу полей меньше, преобладает пойменный лес. Левобережные поля разделены полукилометровым невысоким пережимом. Большое длинное поле за пережимом называют Сеймовским. Поле заканчивается, на правом берегу – устье Сейма. От тырловки до устья Сейма около полутора часов ходу в груженом варианте. С Сунсури пошли основные угодья. Охотники промышляют в отрогах Камышового хребта.

От устья Сунсури вверх по Найбе, по правому берегу, следующим будит ключ Уртай. На устье ключа, чуть ли не на самой Найбе, стоит старое, древние зимовье. В нём летом живет шпана. Изба наполовину сгнила, но функционирует. Дальше по Найбе – устье речушки с красивым названием Роза. Название красивое, но пройдёшь раз по Розе – больше не захочешь: вся река завалена мелким валежником.

За Розой – ручей Медвежий. Сам ручей маленький, ничем не примечателен. В километре от устья ручья стоит будка. Называют будку Медвежкой. Ночевать в будке можно, но не нужно. И наконец, устье реки Десна. Речка приличная, на ней стоит базовое зимовье. От устья до избы три часа ходу. С посёлка Быкова до базового зимовья на речки Десна при хорошей загрузке рюкзака идёшь около десяти часов.

Вот такие огромные угодья. Можно объяснить иначе, границами, – получится масштабней. Начнём с северных границ. На Камышовом хребте водораздел между реками Десна и Куйбышевка. На хребте Шренка границей служит южный водораздел речки Змейка. Дальше на юг по хребту Шренка одни мелкие ручьи, крутые склоны, ельника мало. Почему ребята и не промышляют на левом берегу Найбы. Восточная и западная граница по хребтам Камышовый и Шренка.

Дошли до южных границ. На хребте Шренка – ключ, возле которого стоит тырловка. На Камышовом хребте – южная граница, хребет Скалистый. Водораздел между реками Сунсури и Красноярка, по-местному, Загорка. Это самый крупный приток Найбы, текущий с Камышового хребта. Вообще-то самый крупный приток Найбы – река Большой Такой. Но данному притоку достаются воды Сусунайского хребта. Главным, основным местом промысла пушного зверя является река Десна.

Хозяин охотничьих угодий охотовед Васёк – Тимохин учитель по добыче и первичной обработки мягкой рухляди. Правда, учитель сам не так давно начал заниматься непосредственно добычей пушного зверя, – ловит соболя всего третий сезон. В связи с работой охотоведа, в тайге на своём участке бывает наскоками. Это только в книгах охотовед не вылезает из тайги, а в жизни охотовед не вылезает из-за письменного стола. На данный промыслово-охотничий сезон Васёк взял отпуск.

После Нового года – на работу, охотовед преступит к своим служебным обязанностям, то есть сядет за письменный стол. До того, как устроиться в госпромхоз, он десять лет работал в САХНИИ – в Сахалинском научно-исследовательском институте. Мотался по всему острову (и не только по Сахалину) в экспедиции, связанные с биологией, в качестве младшего научного сотрудника. Сказать точней и проще – в качестве охотника. Брал соболей, оленей, медведей, птицу разную. – Брал то, что было нужно для научной работы.

Так что практика у него неплохая, но далеко не отличная, про теорию лучше не говорить. Работал-то с кем? – Биологи, доктора, профессора. Васёк про обыкновенную мышку-полёвку может загнуть на два часа, если его не остановить. К тому же, в перерывах между экспедициями заочно отучился в Иркутском сельскохозяйственном институте. Иначе бы не был охотоведом. Васёк старше парниши на шесть лет.

Пошёл второй год, верней, второй сезон, как Тимоха становится охотником-промысловиком, соболятником. Всё становится – никак стать не может. Сдвигов, можно сказать, ноль. В чём проблема? – Ученик потому что тупой, берёза каменная! В душе он не охотник и не рыбак: нет азарта что на рыбалку, что на охоту. В душе он – таёжник! Нравится жить в лесу, ходить по лесу, но с какой-нибудь целью. Чтобы жить в тайге, нужно чем-то заниматься, связанным с тайгой. Например, добывать зверя или ловить рыбу, хотя бы для себя, на пропитание.

В его послужном охотничьем деле, естественно, он числится учеником, первый разряд. Пяток рябчиков, пяток белок – больше ничего не добыл. Ходить по тайге его учить не надо, – сам кого хочешь научит. Бражку пить, – тоже сами с усами: пьёт, ещё как пьёт и бражку, и водку!..

В лесу охотники пьют бражку: водка – дорогое удовольствие. Хоть стоит сорокаградусная и немного, – брать нужно с боем, потратить полдня. Антиалкогольный закон давно пошёл по швам, канул в лету. Что натворили правители? Всё опыты проводят, нашли подопытных мышей. Что сделаешь, если в Союзе человек – это звучит гордо только на плакатах. На самом деле человек – вообще не звучит, расходный материал, человеческая масса. По-новомодному – электорат!

У охотоведа охотничья собака – супер-пупер! Он же охотовед! – Не будет, как его ученик, подбирать собак с улицы. Васька – псина с родословной. Всё, как говорят, путём: у собаки есть документ. С самой Москвы привёз щенка! Кобель породы курцхаар, – сходу не выговоришь. Кинологи, а также знающие люди, насторожились. С курцхаара сделать лайку? Может, охотовед втихую занимается шаманством, камлает над своим псом? Пока никаких сдвигов, не повезло Ваську что с помощником, что с собакой: не хочет курцхаар становиться лайкой! У пса голубая кровь, а лайка всего на одну ступеньку поднялась от волка, собака дикая! Курцхаар – немецкая гончая, легавая. Зайчатник и на водоплавающую дичь, охотник-универсал – по всему работает. С таким универсалом в тайге нужно держать ушки на макушке, иначе голодным останешься. Потому что пес работает по всему: по кастрюлям, по рюкзакам!..

Без содрогания Тимоха не может вспоминать курцхаара по кличке Дик. Сколько псина попила крови! И не только его крови – многим досталось, а ему больше всех. Собака Дик может много жрать, очень много и хорошо, мастерски воровать. Больше курцхаар ничего делать не может и не хочет.

Последний воровской налёт Дика произошел неделю назад. Охотники-промысловики достраивали избу на Сохе, с ними четыре собаки: Белка с Муркой Тимохины, Беся – Николая собака. Вот Беся – почти лайка, симпатичная псина волчьей масти. Дик в своре четвертый, единственный кобель, единственный проглот.

Ребята работают в поте лица. Кто землю на крышу бросает, кто дровишки подтягивает. Короче, каждый занят делом, работа кипит. Парниша работает бензопилой «Дружба», делает доски и плахи на нары, на стол, на дверь – разводит брёвна вдоль, в этом деле он за лето стал мастером. Ровно год назад первый раз в жизни взял в руки бензопилу.

Собака Дик охраняет рюкзаки. Других собак к мешкам не подпускает. Молодец Дик, так держать! Сели ужинать – хлеба нет! Но ведь в обед был. Был и сплыл, ушел хлебушек. Три булки, скотина, сожрал! Лайки рядом крутятся, – курцхаара не видно. Обычно, когда охотники садятся кушать, Дик тут как тут: смотрит жалобно своими поросячьими глазками в три карата, слюну пускает, – дайте, мол, хоть что-нибудь! А лучше – всё отдайте.

Спряталась собака в крапинку, нерпа сухопутная, – его работа. У пса чувство совести есть? – Нет! У пса есть чувство страха. Знает, что бит будет. Дик поступил чисто по-человечески: что охраняешь, то и имеешь. С ложной охраной рюкзаков курцхаар ловит охотников второй раз.

Первый случай произошел две недели назад. Васёк с Тимохой переносили продукты, вещи, капканы и прочий охотничий скарб, – грузились на Найбе и до базового зимовья. В рюкзаке у Тимохи, помимо основного загруза, – шесть булок хлеба. Четыре булки в карманах рюкзака: в один карман стоймя входят две булки хлеба. – Хозяйский рюкзачок! На каждом перекуре Дик охранял рюкзак молодого неопытного охотника.

Хозяина мешок пёс не замечал, как и самого хозяина. Зачем Дику мешок хозяина? – Там одни капканы, железяки несъедобные. Пес успел схарчить полторы булки хлеба, пока Васёк не застукал его с поличным. Всыпал проглоту по первое число! Думали, понял пёс, что воровать с рюкзаков наказуемо. – Горбатого могила исправит! Дик – собака умная, соображает отлично! Весь свой ум и соображение пёс пускает на поиски продуктов. В тайге продуктов питания не найдешь, выход единственный: воровать у хозяина…

Собакам каждый день варят ведро овса. Дика пайка в два раза больше, потому что крупная собака, – псу одному ведра мало будет: ему только на согрев нужно ведро овса, – пёс короткошерстный. Жрал бы вволю, – может, не воровал бы, и по зверю бы работал. У Дика вошло в привычку… вот только, интересно, что – воровать или жрать? По наблюдениям парниши, у пса две привычки: воровать и жрать!..

Летом на папоротнике давал Дику почти полное ведро варёной краснопёрки. Курцхаар сожрал всё и посуду за собой вымыл. Через полчаса стоял возле костра, пускал слюни, смотрел на людей, как они кушают жареную симу. Тимоха бросил Дику кусок жареной рыбы, – тот на лету «чмок», не жуя! Как будто собаку неделю не кормили.

Сколько же ему надо вволю нажраться? Может, Дик любит жареную симу, а ведро краснопёрки схарчил ради приличия? Соблюдает правила хорошего тона? – Пёс-то с родословной! Но Дик никуда не денется! – Без этого пса у парниши нет охотничьих рассказов.

А пока расскажет про строительство избы из свежего, сырого леса…

Изба поставлена в таком месте, что тоску нагоняет. Глухой распадок, небольшой ручеёк. Кругом ельник, – на то он и глухой распадок. Изба была нужна именно в этом районе, на Сохе. Теперь можно будет обрабатывать речку Сунсури. До Быкова добираться в два раза быстрей, чем с Десны, с базового зимовья.

Наступил ноябрь. Нужно начинать охотиться, промышлять зверя пушного. Васёк сидит на Десне, не шевелится. Тимоха с ним за компанию сидит на базовом зимовье и тоже не шевелится. – Вдвоем сидят и не шевелятся. Точней будет: сидят на зимовье, оно пока что у охотников одно. Будку на Медвежке в счёт не берут, а зимовье, которое гнилое на ключе Уртай, и вспоминать не стоит.

Товарищи охотники только закончили десятидневное турне по Десне до устья и километра три вверх по Найбе. Нет, нет, – десять дней они это расстояние не шли. Даже если бы ползли по-пластунски, – за неделю бы управились. Каждый день бегали на Найбу. Обратно шли груженые: затаскивали на Десну продукты, капканы, прочий скарб, – всё, что нужно в тайге зимой. Много чего нужно в тайге зимой! Всё в тайге зимой нужно, и чем больше этого всего, тем чувствуешь себя комфортней, уверенней.

С хребта Шренка по речки Змейки пробили дорогу до Найбы. Лесорубы прут в эти края. В середине октября по свежебитой дороге сделали завоз на «ГАЗ-66». Таскали поклажу десять дней, потому что много чего завезли.

Сидят два охотника на Десне, ждут помощников. Решили ставить еще одну избу. – Надо обязательно ставить! Помощники должны были подойти два дня тому назад. Начался промысловый сезон, охотовед решил избу ставить. Как на охоту, так собак кормить, – это про него. Хлеб кончается. Если бы не чёртов суповой набор, хлеба бы еще хватило на пару дней. Суповой набор, – разумеется, Дик. – Парниша его так ласково называет. Пес выглядит на пять с плюсом.

За две недели с упитанной собаки получился скелет, обтянутый кожей. Шерсти всего сантиметр, мослы торчат в разные стороны. Становится страшно, когда пёс рядом проходит: если тебя зацепит, – можно сильно порезаться о торчавшие кости!

Чья бы корова мычала, а парнише следовало бы помолчать. К самокритике относится весело. Он сам – как суповой набор: ходит, костями гремит. Потому медведь до сих пор его не съел, что грохот костей слышит и уходит. Косолапый – это не собака, кости грызть не любит. Дик громче костями гремит…

Пошел Тимоха в Быков за хлебом. Почему именно он? Васёк сказал, что сухарями перебьется. Можно, конечно, сухарями перебиться, блинов гору напечь. Парнише обязательно нужен хлеб, – так любит кушать хлеб! Ерунда все это. Без хлеба протянет гораздо дольше Васька, – тянул не единожды.

Сидеть неохота, уединение – хорошо, но иногда нужно выходить в цивилизацию. Фактически всё лето и два месяца осени в лесу проторчал. Побежал за хлебом ради смены обстановки, хлеб – сбоку припёка. Нужна была причина прогуляться на дальнее расстояние. Вдруг соболь попадется?..

Наконец, разобрались, зачем в Быков понесло. Посмотреть со стороны на его ход, – так не ходят: не пошел, а побежал! С собой взял одну собаку Белку, винтовку «Белку». В рюкзаке – топор, чайные дела, офицерский литровый котелок, фонарик, лёгкий свитер, новенький пуховой спальник, – мешок, как говорят, «с нуля». Вышел с зимовья под вечер с таким расчётом, чтобы до темноты добежать до тырловки. Коров увезли на зимние квартиры, – тырловка пустует, так что можно переночевать, поутру сбегать в Быков до магазина, загрузится и к ночи прийти на Десну. С весом быстро не поскачешь, плюс постоянный тягун. Обратно идти в верховья Камышового хребта.

Чётко рассчитал время: в сумерках прибежал на тырловку. Нет, это не рассчитал чётко, это бежал чётко. Васёк сказал, что поздновато собрался. Парниша сам понял, что поздновато, – вот и наворачивал. Что налегке не бежать, тем более вниз?

Выбрал будку почище, с нарами. На улице развёл костерок, сбегал на ручей за водой. Пока дождался чай, – ночь наступила, прибежал на тырловку в преддверии ночи. На дворе поздняя осень, темнеет рано и быстро. Вода в котелке быстро закипела. Литр воды кипятить на костре – как на газовой плитке: раз и готово. Попил чая. Надо делать баиньки. Конечно, рано спать ложится, а больше делать нечего.

Раздеваться или нет? Спальник новенький, пачкать не хочется. Он, конечно, не из шахты вылез, но всё равно одежда грязная. Спальный мешок внутри беленький, чистенький. Снаружи спальник из тёмно-синей болоньи.

Разделся до трусов, юркнул в холодный спальный мешок. – Холодно, однако! Застегнул молнию, один нос наружу смотрит. Через пять минут согрелся, молнию немного расстегнул. Посмотрим, что за штука такая – пуховой спальник, да ещё с капюшоном. Не приходилось спать в пуховых мешках, но слышал, что хорошая, тёплая вещь. Одно слово «пуховой» греть должно! Если быть предельно точным, в спальнике нет ни грамма пуха, – там мелкое куриное перо.

Прибежала собака, улеглась под нарами. Будку выбрал с нарами, но без двери. Есть будки с дверьми, нары поломаны или вообще нет нечего, а вместо нар кровати стояли. Здесь восемь будок, печки отсутствуют. Найба – это не речка Долинка, в верха ходит много народу…

Нельзя ставить кирпичные печки! – Народ отзывчивый, добрый, душевный, шахтёры – те более душевны, потому что у них заработки большие! По своей душевной простоте разнесут кирпичные печки в пух и прах! Гораздо выгодней ставить буржуйки: весной поставил, осенью забрал.

Штуковина, которая называется пуховой спальник, – отличная вещь! Спал, как в зимовье с работающей на малых оборотах печкой. Вылезать из спальника плохо, больно холодно. Минус, что ли, ночью был?

Быстро вылез, моментально оделся. Завёл костерок, повесил водичку под чаёк. Точно минус: на лужах тонкий ледок. Попил чаю с сухарями, заморил червячка. В Быкове надо будет что-нибудь взять «на перекусить». Засунул спальник во вкладыш, спрятал на ручье. Там же ружье спрятал и все остальное. Зачем двенадцать километров таскать? – Лишний груз.

Побежал в Быков. Больно рано побежал, – хлеба может не быть, придется ждать. Холодный встречный ветер, стрижка короткая, – голова мерзнет. Забыл взять шапку, – вчера тепло было. Сейчас выморозятся все поседение извилины или выдует их. Пока есть чем думать, нужно что-то придумать.

Безвыходных ситуаций не бывает, – мозги плохие бывают! Снял с себя тонкий свитерок, что взял на всякий случай, – не знал, как себя поведёт пуховой спальник. Спальник повёл себя отлично! – В трусах спал. А свитер понадобился на подъёме. Отрезал у свитера рукав. На узком конце рукава завязал узел, натянул этот предмет на голову. А из свитера теперь можно сделать безрукавку. Телу стало прохладно, это дело поправит быстрым ходом. Главное – голове тепло стало! На расстоянии новая часть гардероба смотрится как спортивная: тёмно-жёлтая шапочка с бубенчиком. Вблизи на него лучше не смотреть, отвернутся или глаза закрыть. Иначе придется слушать по телевизору Кашпировского! Литрами глотать воду, заряженную Чумаком!..

Всё не может вспомнить, – умывался он вчера или нет? Не сегодня, а вчера! Возле пионерского лагеря Горняк надо ополоснуть в ручье физиономию. Не соблюдает гигиену, забывает в лесу умываться! Это в привычку входит. Какой там, входит? – Давно уже вошло в привычку. Поросёнок!

Отошел от тырловки метров на триста. Вышел на длинную прямую протяжностью километра в два с половиной. Впереди на дороге появились три человека, идут на встречу. С ними две собаки. Парниша насторожился, но не сбросил скорость сближения с неизвестной троицей. Кто такие? Путные охотники давно в тайге соболей ловят.

Белка рванула вперёд, две собаки бросились на встречу. Вдруг грызться начнут? Белка – собака боевая, численное превосходство на стороне врага. А если два пса тоже боевые? Можно собаки лишиться. И ничего не может сделать! «Ружьё спрятал, чёрт бы меня побрал!», – и дальше смачно, длинно выругался в свой адрес.

На середине дороги собаки встретились. Драки нет, значить свои. Тройка псин полетела на встречу с Тимохой. Узнал собак – Беся и Байкал, собаки с одного помета. Как бы они охотника с ног не сбили в порыве радости встречи. Подбежали, прыгают на грудь, ластятся. Белка с ними заодно, – как будто и с ней не виделся четыре месяца. Ревнует Белка, собаки очень ревнивые зверюги, не могут скрывать свою ревность.

Бросил на обочину дороги рюкзак, сел, закурил. Помощники идут. Экскурсия в Быков отменяется, – хлеба у них полно. Гоша много хлеба в тайгу берет, Николай тоже. Если быть официально точным, – помощников идет двое, третий помощник – Тимоха. Один в приближающейся тройке – охотник-внештатник, договорник. Николай промышляет по договору в паре с Васьком, они старинные товарищи.

Штатный охотник постоянно работает в заготовительной организации. Внештатник трудится в любой другой организации. Берёт договор у госпромхоза, на своем предприятии – отпуск. Обычно берут отпуск на время чернотропа. Николаю отпуск не нужен: он трудится вахтовым методом. Рядом с ним идет его товарищ по работе Гоша, тот самый Тимохин товарищ и напарник по туризму, бывший напарник, также и товарищ бывший.

iknigi.net

По таежным дебрям …

Эта история случилась со мной в глухой якутской тайге. Много воды утекло с тех пор, много было всевозможных происшествий, но этот случай занимает в моей памяти особое место. До сего времени хорошо помню все детали того дня. Считаю, что чудом остался тогда в живых. А все случилось из-за того, что слишком увлекся своей страстью — охотой. Наша полевая партия, где я был начальником, работала в то время в малообжитых и труднодоступных южных районах Якутии. Нам предстояло выполнить сложное и ответственное задание по гравиметрической съемке обширной территории и пройти при этом более двух тысяч километров по заранее назначенному в Москве маршруту. Пройти не по дорогам и даже не по тропам, а на-прямую, по компасу, сквозь глухую, девственную тайгу. В конце августа наш отряд из девяти человек на пятнадцати вьючных лошадях вышел в верховья реки Учур — правого притока знаменитого Алдана. Для нас это было знаменательным событием. Да и как не радоваться, если здесь, на Учуре, мы должны были расстаться с громоздким гужевым транспортом и пересесть на плот. Позади остался изнурительный, почти трехмесячный переход по таежным дебрям. Приходилось преодолевать большие завалы, непролазные чащобы, бурные ручьи и реки. Пила и топоры редко оставались без дела. К нашему несчастью, лето выдалось необычайно сухим и жарким. От зноя и испарений в лесу было жарко, как в парилке. К тому же мы носили одежду из плотной ткани и волосяную сетку на голове, спасаясь от комаров. Если днем, в жару, гнуса было сравнительно мало, то к ночи он клубился над нами сплошной звенящей тучей. Ужинали мы не снимая сеток, и все равно в ложку с супом успевало попасть с десяток, а то и больше комаров. Мои товарищи шутили при этом: «Мяса нет, так хоть комаром закусить». Шутка шуткой, а избавиться от этой напасти мы не могли. Правильно говорят, что страшнее комара в тайге «зверя» нет. Кто-то из зоологов подсчитал, что в тайге над каждым гектаром земли пищит пять килограммов комарья, а значит, над квадратным метром — пять граммов. Много это или мало? К тому же не надо забывать, что комары слетаются к своей жертве с большой территории, так что их гораздо более пяти граммов. Если бы не комарье, жизнь в тайге летом была бы просто прекрасной. Да разве только в тайге?! Не скажу точно, какими органами чувств располагает комар, но знаю, что добычу свою он находит на большом расстоянии. Вспоминаю та-кой случай. Как-то, плывя на лодке по широкой таежной реке, мы причалили к голому песчаному острову и решили здесь переночевать. Комаров на острове не было. Ни одного! Мы спокойно раз-делись, поужинали и легли спать на расстеленном на песке брезенте. Утром я первым проснулся от страшного зуда, а когда глянул на спящих товарищей — ахнул: все они были облеплены комарами и только невероятная усталость не давала им возможности проснуться. Ко всем этим невзгодам, выпавшим на нашу долю, добавилась еще одна — голод. Собираясь в дорогу, мы взяли с собой ограниченный запас продовольствия с расчетом на два месяца и с первых же дней ввели строгую норму. Через месяц норму пришлось поубавить, а еще через месяц перейти на голодный паек. Были вынуждены в брючных ремнях прокалывать дополнительные дырочки, и это требовалось в то время, когда по условиям работы нужно было усиленное питание. Перед походом большие надежды возлагались на охоту как источник добывания пропитания. Она часто выручала нас, но на этот раз надежда на нее не оправдалась. Тайга, по которой мы шли, оказалась безжизненной. Проводники- якуты, которые больше нас рассчитывали на охоту, только руками разводили. —    Почему тайга такой плохой? — часто говорил бригадир проводников. — Куда прятался белка, глухарь, рябчик? Куда бежал лось, медведь? На-верное, шайтан ходил, распугал всех. Такой тайга моя не видал. А ты, начальник, видал? —    Видал, — отвечал я ему. — Много раз видал. Действительно, мне приходилось бывать в таких уголках тайги, где можно пройти десятки и даже сотни километров и не встретить дичи. Тайга изобилует дичью, но не везде и не всегда. Причин много, но главная — кормовая база. Попадал я и в такие таежные уголки, где дичи было столько, что и во сне не приснится. Однажды на глухарином току я добыл 21 птицу. Правда, это был необычный для меня ток — ток каменного глухаря, но факт остается фактом. Сейчас никто бы не отказался ни от постного каменного глухаря, ни даже от совы или ворона. Голод — не тетка, и товарищи просили меня стрелять все, что встретится на охоте. Теперь, когда мы дотянули до Учура, надо было приниматься за постройку прочного и вместительного плота. К этому времени в наших «закромах» осталось немного сухарей и пшенки. Этими скромными запасами нужно было поделиться с проводниками, которые должны были идти с лошадьми обратно. Два дня, от зари до зари, пыхтели мы над сооружением плота. Собрать хороший плот нетрудно на первый взгляд. Без помощи проводников, думаю, у нас бы ничего не получилось. Чтобы плот хорошо и долго держался на воде, требовались сухие еловые бревна. Ни сосна, ни лиственница для этого не годились. И пришлось нам на собственном горбу таскать из тайги, иногда за сотни метров, подходящий стройматериал. Мы подтаскивали к реке бревна, а проводники связывали их в плот какими-то растительными жгутами. Оказывается, ни веревка, ни проволока для этого не подходят: быстро перетираются и плохо амортизируют. На второй день к вечеру плот из сорока бревен был собран и тихо покачивался на учурских волнах. В тот последний вечер мы долго сидели с проводниками у костра и вспоминали все перипетии трудного похода. Рано утром мы погрузили весь свой скарб на плот и под дружный лай собак отчалили от берега. Какая-то собачонка пыталась догнать наш корабль вплавь, но передумала, вылезла на берег и поплелась обратно. Пока плот не скрылся за поворотом реки, мы стояли и прощально махали головными уборами. Проводники отвечали тем же. Плыть вниз по течению — одно удовольствие. Ничего не надо делать, а сиди себе да загорай, любуйся меняющимся ландшафтом. Учур — живописная река, и техник Лева Капинников не переставал щелкать фотоаппаратом. Буквально под ногами у нас плавала какая-то большая рыба, однако рыболовных снастей не было. Я несколько раз стрелял по всплескам, но безрезультатно. Через каждые 30-35 километров, считая не по изгибам реки, а по прямой, мы останавливались на два-три дня и занимались своими обязанностями: вели гравиметрические, астрономические и другие наблюдения. Во время остановок я бегал на охоту, но безуспешно. Дичи по прежнему не было. Но вот однажды, сидя на плоту, я увидел вспорхнувший с земли выводок рябчиков. Мы не-медленно причалили к берегу, тем более что по-дошло время плановой остановки. Высадились возле устья какого-то ручья. Было уже поздно, и охоту я отложил до утра. К тому же утром мне надо было принять специальные радиосигналы. Ночь я спал плохо — все грезились рябчики. Забылся ненадолго перед тем, как зазвонить будильнику. Я быстро встал, разбудил Леву, который должен был после приема радиосигналов приступить к маятниковым наблюдениям. Еще раз проверив охотничьи доспехи, я вышел из палатки. Лева пожелал мне «ни пуха ни пера», я, как положено, сплюнул: «К черту!» Утро встретило меня прохладой. Над рекой клубился туман, медленно поднимаясь вверх. Это значило, что день будет ясным и безветренным. Меня больше бы устроила пасмурная погода, с легким ветерком, когда дичь не так осторожна и не прячется от жары в потаенных уголках. Найти вчерашний выводок рябчиков не составило труда. Он был там же, что и вечером. Пять выстрелов, и пять небольших птиц перекочевали ко мне в рюкзак. Я радовался так, словно выиграл автомашину по лотерее. А ведь это было только начало охоты. В моем разгоряченном воображении рисовались картины одна заманчивей другой. Я был уверен, что рябчиков здесь видимо-невидимо, что наконец-то накормлю дичью своих голодных товарищей. Выстрелы они наверняка слышали, и я представил себе, как они улыбаются и потирают руки в предвкушении мясного блюда. Рябчики любят держаться возле небольших речушек — тут им больше разнообразного корма. Поэтому я решил подняться вверх по ручью. Солнце медленно выползало из-за сопки, и его лучи играли на влажных от росы листьях. В тайге сразу же стало веселее. С бодрым настроением направился я на поиски желанной добычи. Долго петлял по распадку, переходя с одного берега ручья на другой, но рябчиков нигде не было. Мой охотничий азарт постепенно затухал, пока не сменился полной апатией. Давала знать усталость. Никаких надежд на удачу тайга не сулила. Распадок кончался, впереди маячили сопки, где дичи наверняка нет. На душе было тоскливо. Охота не получилась. Пять рябчиков не в счет, это только, как говорится, заморить червячка. Я где-то вычитал, что неудачи на охоте тоже имеют свою прелесть, иначе интерес к ней пропал бы. Время мое кончалось, и пора было возвращаться. Я присел на камень, достал из загашника единственный сухарик и, смакуя его, стал прикидывать, каким путем идти к «дому». Повторять пройденный маршрут по ручью не было никакого желания, да и не хватило бы на это сил и времени. Оставался единственный путь — прямиком. Я почему-то был уверен, что так будет надежнее. К сожалению, я забыл таежную поговорку: кто прямо ходит — дома не ночует. Дожевав сухарь и докурив папиросу, я поднялся с камня и поплелся к лагерю, до которого было, по моим расчетам, километров пять-шесть. Не знаю, существует ли такое явление, как предчувствие беды, или люди придумали это? У меня было такое состояние, когда в голову лезло всякое. То мне казалось, что могу сломать ногу или поранить глаза, то вдруг мерещился зверь, притаившийся за какой-нибудь корягой. Чтобы отвлечься от этих неприятных мыслей, я стал мурлыкать любимую в нашей экспедиции песню «По диким степям Забайкалья», заменив слово «бродяга» на «охотник». В моем тогдашнем положении я не видел принципиальной разницы между бродягой и охотником, тащившимся глухой неведомой тайгой. Тоскливое чувство одиночества и предчувствие беды, однако, не покидали меня. Я вздрагивал при каждом шорохе, каждом треске валежника. Когда до нашей стоянки оставалось не более километра, на пути возникла старая гарь. Это гиблое место в тайге обходят стороной не только люди, но и дикие звери. После низового лесного пожара подгоревшие и упавшие во всех направлениях деревья создают такой завал, прорваться через который — целая проблема. Кроме того, подпочвенные воды на гари поднимаются к поверхности земли, сильно заболачивая ее. Гарь казалась неширокой, метров триста — четыреста, но где она начиналась и где кончалась, определить было трудно. Идти в обход я не собирался и двинулся напрямую. Лавируя между поваленными деревьями, а иногда используя их как кладки, я медленно, но уверенно пробирался к цели. Оставалось метров пятьдесят, когда на пути появилась канава с темной непроточной водой. Еще одно препятствие! На мое счастье, неподалеку через канаву лежало очень толстое замшелое дерево. Это мне и надо было! Я еще подумал, что природа на этот раз подготовила мне приятный сюрприз. Эх, знать бы, что ожидало меня впереди, обошел бы это дерево за километр! Радуясь удаче, быстро забрался на вершину дерева и, балансируя палкой, а иногда опираясь на нее, стал не спеша шагать к комлю. Дерево не лежало на земле, а висело над канавой, опираясь на толстые корни и сучья. Когда я добрался до комля, то оказался на высоте более двух метров. Надо было куда-то прыгать, но куда? Кругом была грязь, и только в одном месте, почти вплотную к дереву, прижался маленький островок зеленой травы, похожей на камыш. В середине этой травы темнело пятно, которое я принял за мох — значит, место сравнительно сухое, да и прыгать помягче. Не подозревая ничего дурного, я собрался в комок и прыгнул в центр островка. Что произошло дальше, словами передать трудно. Я приземлился на что-то мягкое, в этот момент какая-то страшная сила подбросила меня вверх, и я, как мяч, отлетел в сторону и шлепнулся плашмя в лужу. Все случилось так быстро, что я не успел даже испугаться. Вскочив на ноги и увязнув в болоте, увидел невдалеке прыгающего через завалы медведя. Никаких связных мыслей у меня тогда не было. Медведь скоро скрылся из виду, а я обалдело смотрел в сторону исчезнувшего зверя. До моего сознания наконец-то дошло, что прыгнул я не на мох, а на спящего топтыгина. Меня всего передернуло от этого, тело покрылось холодной испариной, я оцепенел. Страшная смерть в объятиях медведя представилась мне с ужасающей реальностью. И тут я вспомнил о ружье. Оно валялось рядом. Я схватил его и раз за разом выстрелил в воздух из обоих стволов. То ли громкий звук выстрела, то ли прикосновение к ружью подействовали на меня успокаивающе. Руки еще тряслись, но предательский страх миновал. Я попытался сразу покинуть это место, но силы меня оставили. Медведь скрылся из виду, а я обалдело смотрел в сторону исчезнувшего зверя. До меня наконец-то дошло, что прыгнул я не на мох, а на спящего топтыгина. Кое-как придя в себя, держа  ружье наготове, беспрестанно спотыкаясь, направился в сторону лагеря. Только сейчас у меня появилась возможность как-то осмыслить случившееся. То, что я сиганул на медведя, у меня сомнений не вызывало. Но почему столь чуткий зверь допустил это? Неужели так крепко спал? Трудно в это поверить, но и другого объяснения у меня не находилось. В лагере мое приключение вызвало много ехидных улыбочек и таких же реплик. Как и всегда, первым выступил претендующий на остроумие Саша Макаров. —    А я бы на твоем месте, — сказал он, — прикатил бы верхом на этом медведе, как барон Мюнгхаузен. —    Верхом на медведе, наверное, никто не ездил, а вот заарканить его надо было бы и привести в лагерь, — глубокомысленно изрек Лева Калинников. —    Нашему начальнику, — сказал второй техник- наблюдатель Илья Хабаров, — надо брать на охоту нюхательный табак, фанеру и гвозди. —    А это для чего? — спросил недогадливый Лева. —    А дать мишке табак понюхать, он начнет чихать и вцепится в фанеру, тут и приколачивай его к фанере… Когда мы уже легли спать, к нашей стоянке причалил плот с тремя якутами. Они попросились переночевать у нашего костра. Мы охотно и с радостью согласились. —    Мы — охотники. Ходили смотреть места осеннего и зимнего промысла, — сказал старший из якутов, бригадир. —    Ну и как? — спросил я. — Остались довольны или нет? —    Плохо, начальник, совсем худо, — сказал бригадир. — Нет ни зверя, ни птицы. Пожар был в тайге — ушла дичь. Якуты сходили к своему плоту за вещами. Мы приготовили чай. Бригадир достал из мешка большой кусок мяса и бросил его в ведро с водой варить. Мы переглянулись. —    А вам мясо надо? — спросил бригадир. —    Конечно, надо, да где взять? Что у вас за мясо? —    Медвежатина. —    Добыли медведя? А ведь говорили, что нет ни зверя, ни птицы. —    Мы его нашли на берегу… —    Дохлого? —    Не дохлого, а мертвого. Я, признаться, не уловил разницы между дохлым и мертвым и решил уточнить. —    Мы не знаем, почему медведь оказался на берегу реки, но он был еще теплый, и когда мы вскрыли его, то увидели, что у него лопнуло сердце, — примерно так объяснил бригадир свою находку. Это было интересно. Мои ребята сразу же навострили уши. —    Где вы нашли медведя? —    Недалеко отсюда, километрах в двух… —    На нашем берегу? —    Да. Наступило молчание. Я пытался сопоставить факты. Мне было известно о так называемой «медвежьей болезни», когда напуганный зверь оставляет пахучий след. Но чтобы у медведя случился разрыв сердца — такого слышать не приходилось. Тут я рассказал якутам о своем происшествии. Якуты внимательно выслушали, и тут бригадир сказал: —    Однако, начальник, медведь этот твой! Сам думай. Ты прыгнул, шибко его напугал, он очень быстро бежал, и у него лопнуло сердце. Проверить эту версию по следам возможности не было. Все почему-то все-таки решили, что медведь действительно мой. Тем более, мы знали, что якуты-охотники слов на ветер не бросают. Если они считают, что у медведя произошел разрыв сердца, значит, так оно и было. Выставка IWA &lt Предыдущий   Далее &gt «Петушок» на защите угодий пожие материалы

ohotaru.ru